же самые, какие исповедовал я пять лет назад и изложил в записке, которую затребовали Вы у Университета по поводу сочинения г-на Циммермана, посвященного устройству университетов в России; эти самые правила мне снискали, пожалуй, первые лучи Вашего доброжелательства, создали первые основания Вашего ко мне доверия, проложили мне дорогу к сердцу Вашему. Я <правил не менял> не изменился; нынче тот же, что и тогда. Вы тоже не переменились. Благородство сердца Вашего, либеральность идей Ваших прежними остались. Отчего же так выходит, что отношение Ваше совсем иным сделалось к этому предмету, быть может, только к нему одному? Попробуйте сами на этот вопрос ответить. Поищите причину тщательно. Сделаете Вы сами для себя важное открытие: увидите, как можно помимо воли с хорошего пути свернуть, увидите, сколько тлетворных ростков это семя пускает. Отступая от правил цензуры, отступаете Вы от всей системы народного просвещения и воспитания нации, отказываетесь от намерения дать образование своему народу, то образование, которое почитали Вы справедливо единственным способом народ возвысить. Обучение юношества – не единственная часть воспитания нации. Чтение, которое действует немедленно и благотворно на ум людей зрелых, также необходимая его часть, без нее и первая мощной и успешной быть не может. Именно в этом смысле понимаю я, да и Вы сами наверняка понимали, соединение цензуры с народным просвещением. <Почувствовали Вы лучше, чем любой другой монарх, что государство к разуму своих членов обращаться должно через посредство ученых, ибо они по природе занятий своих единственные, кто этим делом заниматься может со всем необходимым тщанием и силой.>

Сохраняйте же это соединение не только в уставах, но и в их исполнении. До сей поры исполнение это с правилами расходилось самым явственным образом. Публика доверяет уставу, закону Вашему; авторы пишут, они же или издатели за печатание платят, полагаясь на разрешение цензуры; другая власть, которая в своей области не меньше и не больше силы имеет, чем Университет в своей, запрещает и арестовывает сочинения одобренные, уничтожает веру публики в Ваш Университет и в Вас самого, на всю литературу обрушивает удар, рождающий недоверие, страх и презрение к системе, Вами установленной, и доказывает, что достаточно иметь кое-какие силы и дерзость для того, чтобы наперекор Вашим видам действовать. Все четыре года Университет нападкам подвергался и обидам из-за самого существования своего и из-за заведения училищ. Ни единого раза наказания виновных не добился. Вы его поддержали, и этого ему достало, чтобы в конце концов преуспеть благодаря упорству своему. Но дурной пример безнаказанности перед публикой тем, кто цензурными делами занимается, руки развязал. Не удивительно, ведь ничем они не рискуют, нападая на Университет, которому вечно оправдываться надобно; нападают вновь и вновь и надеются вдобавок, что Университет в конце концов утомится и от Ваших правил откажется. Не будь этой безнаказанности, не будь этой надежды, разве посмел бы Пистолькорс Вам вымышленные статьи из эстонской газеты присылать? (Ведь если бы Вам верный перевод представили, составили бы Вы о ней совсем иное мнение.) Разве посмело бы рижское губернское правление отменять университетское постановление, запрещая и арестовывая сочинение о латышах и эстонцах и ссылаясь притом на Ваш авторитет, хотя Вы в ту пору этого сочинения еще не читали[488]?

Государь! Ради блага общественного и славы царствования Вашего надобно этой анархии положить конец. Восстановите истинную свободу печати, держась твердо Вашего цензурного устава. Возвратите публике сочинение вышесказанное, позвольте эстонскую газету издавать без статей политических и издайте официальный рескрипт, запрещающий всем прочим властям, кроме Министерства народного просвещения, запрещать сочинения, цензурой одобренные. Прошу у Вас этого ради Вас самого, ради того глубокого моего чувства к Вам, какое ничто ослабить не сможет и какое мне даст силу против идей Ваших собственных или от других исходящих выступить, если войдут они в противоречие с общественным благом. Не из сочувствия к Университету или себе самому я эти слова говорю. Стоит ли мне за Университет или за себя самого страшиться? Мы до сей поры согласно Вашим правилам действовали; всякий раз я это доказывал. Пока Вы судить будете справедливо, можем ли мы Вас бояться? А если в конце концов утомится Университет эту вечную борьбу вести и все запретит, тогда войдет он в милость к той могущественной партии, которая его нынче преследует.

«Но ведь нужно соблюдать осторожность». – Государь! Что бы сказали Вы о Беннигсене, когда бы он ради того, чтобы с врагом осторожно обходиться, отступил и две или три Ваши губернии противнику сдал? Так предатель Каменский поступил. – Полагаете Вы, что это вещи несравнимые? Но возьмите в рассуждение, что всякое проявление слабости с нашей стороны дает преимущество противнику и в нем отвагу оживляет; возьмите в рассуждение, что отвоевывать землю потерянную куда труднее, чем ее охранять. Наконец, разве привычка, сей тиран рода человеческого, против нас и, главное, против Вас не обернется? Кто над привычкой властвует, тот властвует над людьми. – Но как же нынешние обстоятельства? – Государь! Человек обстоятельства изменяет, а Вы человек в Вашей Империи самый сильный. Поймите, какой могущественный рычаг Провидение Вам вручило, пустите его в ход. Вам ли бояться лифляндского или эстляндского дворянства? Дворянства, которое под угрозой собственных крестьян только и надеется, что на русский престол и русские полки? Взгляните на Пруссию. А там дворяне войсками командовали. – Согласен, порой нужна осторожность. Но только заодно со справедливостью. Кто ее соблюдал в мирное время, тот ее плоды пожинает в дни критические, а потомство о величии государей судит по их верности правилам, по их несгибаемому постоянству в тяжелых испытаниях (Петр I). Этим судом, апелляций не признающим, события, результаты руководствуют, потому что история всем поколениям объяснила: государства только от слабости своей рушатся, то есть от непостоянства и изменчивости в правилах правления.

Ваш прежний Паррот

Умоляю Вас не забыть о Зонтаге и аренде поместья Кольберг, в приходе Салисбург Вольмарского уезда. На торгах состоявшихся предложили за него всего 2025 рублей.

116. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, 1 марта 1807 г.][489]

Государь!

Есть мне что Вам рассказать о вчерашнем заседании Главного правления. Поначалу смотрели на меня косо; кажется, ждали от меня сильных выходок! Когда начал я свою записку читать, когда увидели все, что говорю я очень просто, что в яростный спор не вступаю, что привожу без аффектации документы, которые сами в пользу мнения моего говорят, возвратилось собрание к идеям первоначальным, обсуждение пошло в тоне весьма приличном и без всякой едкости; Клингер меня поддержал изо всех сил,