одну большой сломанный силуэт, залитый собственной кровью. Должно было быть больно, но было лишь пусто. Казалось, что у него просто кончилась боль, что на одного человека физически не могло быть столько боли. Не должно было бы быть.

Ещё десять лет назад он благодарил бы всех богов за такую возможность — за возможность самой сладкой мести. Оба Брата были всё ещё живы, оба были достаточно целы, чтобы держать их живыми и истязать месяцами, но он не хотел, не тогда — тогда он лишь сидел и понимал, насколько сильно ему хотелось забыться, насколько сама его судьба была ему противна, насколько неважной и отвратительной была сама месть, ведь, в конце концов, он и начал с неё свой путь туда — в Картрайт. Всё сводилось к банальной крови.

— Прости, — наконец выдавил он из себя, слушая холодный ветер. — Уверен, ты бы плакала на моём месте… Ты бы кричала, чтобы каждый слышал, божилась бы сжечь весь мир, чтобы изменить хоть что-то.

Ответа не было — только ледяной прибой беспощадно бил низкими волнами берег — для мира ведь ничего не изменилось.

— Думаю, мне правда стоило бы это делать — злиться. Всё было бы куда проще… Помню, как кричал, увидев Вейлона на дереве. Помню, как плакал после, как во мне кипела эта злость, как я искал и убивал причастных к ней… После смерти Алисы, после моего испытания Эволюцей, после их предательства — всегда было, за что зацепиться; была причина, зачем цепляться, а с ней… Всё было куда проще с ней.

Он оглянулся на линию леса и увидел одинокого ворона в ветвях — то был один из редких своих собратьев, не улетевших прочь. Они глядели друг на друга, и человек понимал, что же на самом деле скрывалось за пеленой чёрных глаз — то же, что и было у человеческого Ворона — смирение. Не хладнокровная жестокость, не животный инстинкт, необремененный чувствами, а именно простое, но очень тяжёлое в достижении смирение. «Все когда-нибудь умрут», — было похоже, что даже самый страшный убийца понял ту мысль и поселил её прямо у себя в душе — старался улыбаться, потому что всё остальное было бесполезно.

— Мне стоило бы видеть твою смерть, — осознал наконец он. — Стоило бы видеть твоё тело. Я бы мог… нормально попрощаться. А сейчас нет просто ничего — тебя нет… Словно бы человека взяли и просто вычеркнули из мира, — он достал из кармана своего плаща незамысловатую заколку с серо-голубым камнем — ту самую, что приобрёл в Монреале как незначительный сувенир. — Думаю, вот то, почему я чувствую лишь пустоту внутри себя. Нет ни хорошего, ни плохого — ничего нет… Только этот день. Всё, что осталось от меня.

Вдруг в один миг ему вдруг стало понятно, почему Айви держался его, почему так редко говорил и почему был так изменчив ко всем вокруг — он тоже чувствовал ту самую пустоту, тоже пытался заполнить её всем и всеми, кого встречал — просто не знал, как называлось то, что он чувствовал. «Забавно, — пронеслась мысль у него и тут же утонула в пустоте, отозвавшись лишь слабой улыбкой. — Как мы похожи… Как же мы все, на самом деле, похожи…».

— Всё было так понятно раньше… Есть заказ, есть цель, есть стимул, есть стремление… А теперь… Золото готово меня пристрелить, ты мертва, возвращаться мне просто некуда и бороться с раком незачем. Впервые за многие годы своей жизни… я абсолютно не знаю, зачем жить дальше.

Ворон, сидящий позади, вскрикнул и, взмахнув крыльями, унёсся прочь — в сторону Картрайта, лежащего за лесом.

— Ах, да… — кивнул он тому. — Кроме этого — последнее дело. Он ведь всё ещё сидит там, ждёт… Они ждут… Я ведь это… не ради себя, верно? Ради вас с Ви, ради справедливости, ради… ради мести… В этом всём больше нет смысла, — он взглянул на заколку, но увидел в ней её глаза. — Что мне делать? Скажи же: что мне делать дальше?

Ответом была лишь тишина — самым громким, самым честным в мире ответом.

* * *

Чарли лежал окраине леса, а рядом с ним стояла канистра. Положив того на мокрый снег и влажную землю, Уильям завязал ему верёвку на талии, а второй её конец обвязал вокруг одинокого сухого дерева, стоявшего прямо на границе, и оставил. Приближался рассвет. Холодный, невзрачный, но всё же такой же самый, как и в день до этого. «В конце концов, ничего не изменилось, — вспоминал он слова Альвелиона. — И нужно как-то жить дальше».

Он вернулся со стороны леса и сел рядом с ним, лежащим на траве. Оба смотрели куда-то на восток, в ожидании солнца.

— «Я всегда с тобой», — вдруг заговорил он. — Это то, что она мне сказала перед моим отъездом. Последнее, что я от неё слышал: «Я всегда с тобой», — Чарли лишь изредка мычал, пытаясь избавиться от верёвки. — А потом… Потом я ей ответил, что мне всё равно некуда идти. Или перед этим? Ха… Ха-ха-ха… — по его щеке покатилась одинокая слеза. — Как глупо получилось… Никогда не был хорош в этом — в прощаниях. Думаю, мне правда… стоило сказать что-то получше. Что-то… более родное. Что бы ты сказал ему?.. Своему брату? Не уверен, но ты точно выглядишь тем, кому непросто показывать собственную любовь… Я так и не успел. С самого начала моего рака и до самого конца… Всё это было бесполезно. Цель ради цели, жестокость ради жестокости, жизнь ради жизни… Всё это не имело смысла — нужно было просто чаще говорить ей, как я её люблю.

Солнце медленно начало подниматься, обжигая зрачок. Старик снял мужчина повязку и, смотря на страх того, просто сел. Каждый заслуживает увидеть солнце — незачем умирать в темноте.

— А ещё это… «За день до нашей смерти». Я сказал Ви, что это лишь попытка откупиться ото всех, попытка очистить себя и свою совесть… Это ложь, — он глядел прямо на огненный шар, а тот совсем его не слепил. — «За день до нашей смерти» — это сожаление. Это попытка что-то предпринять, когда на самом деле делать что-то уже бесполезно. Нужно было… остаться тогда — услышать её последние слова, прожить с Даной короткую, но счастливую жизнь. Это… о попытке обмануть самого