служения Вам жизни не жалели, искалеченные члены свои приносили Вам в жертву и священными не могут не казаться всякому человеку, у кого в груди бьется сердце человеческое, – эти солдаты в самой Риге от голода страдали. Еще и сегодня несчастные храбрецы травами питаются, которые собственными руками в лесах и полях собирают, чтобы избегнуть смерти после того, как избегли картечи Бонапартовой. Мучной амбар, который на Ваших глазах сгорел, сожжен был не пушечным ядром, а умелой рукой; юноша, который некогда в артиллерии служил, туда бросился и из горящего здания, а равно и из здания соседнего, вытащил мешки с мукой. Мука была вонючая, гнилая, смешанная со всевозможными нечистотами. Раненые, Вас завидя, кричали «хлеба!», но «ура!» других солдат их голос заглушило. Кое-кто дерзнул субординацию нарушить и с Вами заговорить. Вы приказали дело расследовать, говоривших арестовали, а зло продолжает свирепствовать. Офицер на костылях захотел к Вам обратиться, но его удалили с величайшей учтивостью. Усадили его, из почтения к его ранам, позади толпы, где Вы его разглядеть не могли. Вы любовь солдат теряете в тот самый момент, когда могли им величайший энтузиазм внушить.

Все эти детали знаю я от очевидцев. Но не смеют они мне доказательства предоставить из страха сами сделаться без всякой пользы жертвами людей могущественных, которые благодаря должностям и связям своим всем заправляют. Лихоимство так глубоко проникло, что честный человек надежду теряет на справедливый суд в правление того монарха, который лично столь справедлив. – Вы приняли меры, чтобы виновных покарать. Но в том не преуспеете. Забыли Вы о самом важном правиле: преступников закоренелых карать без суда и следствия. Не пугайтесь этих слов. Ваш Паррот Вам несправедливости не посоветует. Вспомните, что сами мне сказали однажды, когда о суровости речь зашла: «Хотел я быть суровым; узнал стороной о многих вещах, которые наказания заслуживали. Но никто обвинителем быть не хочет, и когда я виновных суду предаю, выясняется, что они белее снега». – Отчего это? Неужели полагаете Вы, что только из-за продажности судей дело всегда одним и тем же кончается? Нет; истинная причина в том, что, когда мелкого грабителя с поличным ловят, обнажаются и преступления грабителя великого, а таковых все боятся. – Для их наказания надобно другие средства выбирать, потому что средства обыкновенные все в их руках, а не в Ваших. Факт совершенно очевидный: Ваша армия во всем недостаток испытывала. Столь же очевидно, что по заведенному в Российской империи порядку начальники лично ответственны за все то зло, которое под их началом совершается. Во всяком случае, виновны они в небрежении и глупости, а когда дело идет о спасении Империи, монарх обязан за небрежение и глупость карать, как за мошенничество. И разве есть несправедливость в том, чтобы главнейших преступников поставить вне закона? Они себя сами так поставили во все время своего управления. Действовать неторопливо, идти извилистыми и темными путями детального разбирательства – значит грозную батарею из духовых ружей обстреливать.

Говорят, Вы главное командование вверили Буксгёвдену и он председательствует в суде, который должен лихоимство интендантов расследовать. Готов я был во лжи упрекнуть того, кто мне это сказал; но вспомнил, что Вы его на службу вновь призвали, и не осмелился спорить. <Государь! Фридландская битва есть великое зло, но возвращение Буксгёвдена есть зло несравненно большее.> Армии его бездарность известна, публике – гнусная скаредность, Вам – дурные услуги, какие он Вам при Аустерлице и Пултуске оказал, в трех губерниях, которыми он управлял, до сих пор памятны деспотизм его и неумелость. Единственное его достоинство – внимание к деталям, за которыми надзирает он строго, но бездушно. <Даже если не было у Вас в тот момент никого другого, который бы справился с командованием, лучше было туда поставить природного русского.> Забудьте о так называемом законе старшинства. Вспомните, что Екатерина II империей управляла весьма надежно с помощью выскочек, а Бонапарт Европу победил с людьми без роду и племени, которые свою жизнь с ним связали. Оглянитесь вокруг себя. Найдете ли хоть одного человека могущественного, который бы Ваши интересы преследовал, который бы от Вас зависел? Отыщите же подобных людей. Последняя кампания Вам таковых из числа военных довольно показала.

О Беннигсене сожалею. Сожалею о Вас и об империи Вашей из-за этой потери[508]. Знаю, что он серьезные ошибки допустил. Но однако ж он при Пултуске и Эйлау победил, а в тех обстоятельствах, в каких находился он, третью победу одержать было невозможно; но к Вам собственный интерес его привязывал. Вы с ним обошлись сурово, а Буксгёвден на его несчастье поднялся. Если когда-нибудь снисхождение кстати было, то как раз в этом случае. После Фридландской битвы требовалось мир заключить; но надобно было Беннигсена в фельдмаршалы произвести и дать ему Остермана-Толстого в помощники. Когда бы Вы его сохранили и поддержали, противная партия это бы упрямством назвала; но Рим в период расцвета на том же стоял, а противная партия ни одного человека Вам предложить не может. – Говорю Вам все, что думаю. Предпочел бы, чтобы публика Вас в упрямстве обвинила. Боялись бы Вас, а это так и должно быть.

Мир был необходим, и заключен он на условиях настолько почетных, насколько обстоятельства позволяли. Вам свои границы требовалось защищать, и потому обязаны Вы были от Пруссии отречься, ведь она сама от себя отреклась. Но у мира этого два серьезных недостатка имеются. Первый – прибытие посла французского в Петербург. Готовьтесь к тайным интригам, к разнообразным подкупам. Все операции храните в самой глубокой тайне (в армии ничто тайным не оставалось, знаю об этом из верных источников). Бойтесь французских дезертиров, которые теперь повсюду рыскают. Прогоните этих шпионов под предлогом их возвращения под власть Наполеонову, а затем потребуйте взамен дезертиров русских. Бойтесь любовниц людей должностных, надзирайте за ними пристально. С Наполеоном мир заключен – но не с Бонапартом. Его система не изменилась, и вот второй пункт рассуждения моего.

Нынешнее состояние Европы по отношению к России рассматривать следует на двух главных границах – турецкой и польской. Сказали Вы мне, что Наполеон виды имеет на Турцию. Я это уже два года назад знал. Раздавит он свою верную союзницу, которая ему во время этой кампании верой и правдой служила, сковывая 60 000 русских, и больше бы сделала, когда бы внезапно мир не был заключен. Какими предлогами он свою неблагодарность прикроет? Истинная причина в том состоит, что хочет он сделаться Вашим соседом с двух сторон, особенно с той, где Россия слаба, и Австрию