Когда в мае 1942 г. четырнадцатилетний Рудольф Шрамм сбежал из исправительного заведения в Хоенлойбене, полиция в конце концов обнаружила его дома – он прятался в шкафу с одеждой своей матери. Через два месяца он снова сбежал к ней, и во время повторного задержания получил от двух работниц социального обеспечения настолько серьезные травмы, что ему потребовалась госпитализация [23].

В Германии, как и в других странах Европы, выслеживать беглецов полиции помогали удостоверение личности и регистрация по определенному адресу. Все чиновники в департаменте лесного хозяйства, на железных дорогах, в почтовых службах или муниципалитетах должны были сотрудничать с полицией. Для тех, кто пускался в бега, – неважно, были они евреями, скрывающимися от репрессивного аппарата гестапо и СС, или просто беглецами из исправительных заведений, – часто труднее всего оказывалось ускользнуть от этих несложных, но повсеместно распространенных средств контроля. Беглецам приходилось выбирать, постоянно переезжать с места на место или стараться попасть домой и там затаиться. У некоторых не было и такого выбора – им приходилось переезжать, потому что они оказались без крыши над головой. Именно так произошло с Вальтрауд Пфайль: когда ее официально отпустили из Брайтенау, ее приемные родители были поглощены скандальным разводом и не согласились пустить ее в дом. Четыре месяца она путешествовала, успев за это время побывать в Мюнхене, Инсбруке и даже в городке Берхтесгаден у подножия горного убежища фюрера, пока наконец ее не арестовали на улице в Нюрнберге и не отправили обратно в Брайтенау. В каждом из этих мест Вальтрауд полностью зависела от незнакомцев: ее шаткое благосостояние опиралось на эпизодические нелегальные заработки, счастливый случай, благотворительность и в первую очередь мимолетные сексуальные связи. И ей постоянно приходилось двигаться дальше [24].

Неудивительно, что многие предпочитали возвращаться к семье, даже если семья была далека от идеала. Иногда власти даже не считали нужным отправить с проверкой работников социального обеспечения – оказывалось достаточно простого письма. На следующий день после того, как Вальтрауд Бранд сбежала из исправительного заведения в Бад-Кёстрице, директор прислал ее родителям письмо с предупреждением: «Если Вальтрауд появится у вас или вам станет известно о ее местонахождении, вы обязаны сообщить об этом нам и местному Совету по делам молодежи – в противном случае вы совершаете уголовно наказуемое преступление». В тот раз полиция схватила Вальтрауд Бранд на станции в Эрфурте, где она пыталась сделать вид, что потеряла билет на поезд. Но очевидно, подобные письма все же давали желаемый результат. Потому что, когда Вальтрауд снова сбежала – в тот же самый день, когда ее вернули в Бад-Кёстриц, на сей раз выпрыгнув из окна туалета в одном нижнем белье, – ее сдал обратно собственный отец. Согласно записи в ее личном деле, она «монотонным голосом, как будто все это не имело для нее никакого значения… рассказывала, как она сбежала в одном белье, как ехала курьерским поездом, где все люди глазели на нее, и как отец избил ее, когда она вернулась домой». Власти, озабоченные недостатком дисциплины в семьях, почти всегда реагировали на домашние побои благосклонно [25].

Конечно, были и такие семьи, которые изо всех сил боролись за своих детей, не давая снова взять их под стражу. Когда 22 июля 1939 г. секретарь совета по делам молодежи, социальный работник и старший сержант полиции пришли, чтобы вернуть Марию Гербер в исправительное заведение, она «спряталась на кухне за спиной своей невысокой, но коренастой и крепко сложенной матери». Ее тринадцатилетний брат Вальтер, ее жених и ее двадцатисемилетний брат Генрих тоже встали на защиту Марии, вынудив чиновников отступить и дожидаться полицейского подкрепления. Более того, месяц назад ее мать, торговка с франкфуртского рынка, организовала побег дочери на машине из исправительного заведения в Хомберге и сумела обойти полицейский блокпост, выставленный на новой автомагистрали специально, чтобы поймать их [26].

Родители Марии изначально согласились отправить ее в исправительное заведение в мае 1938 г., незадолго до ее шестнадцатого дня рождения, – вероятно, как раз в то время, когда ее беременность стала заметной. Роды произошли в январе 1939 г. Юной матери разрешили кормить новорожденного первые 10 недель, а затем разлучили с ребенком и отправили домой в Хомберг. К середине июля Альфред Брум согласился признать себя отцом ребенка, выплачивать алименты и даже, по-видимому, жениться на Марии. Но, поскольку она была несовершеннолетней на общественном попечении, постольку для вступления в брак ей требовалось разрешение суда по опекунству. Однако вместо того, чтобы воссоединить Марию, Альфреда и их ребенка, суд по делам о наследственных заболеваниях решил рассмотреть запрос о стерилизации Марии, поданный, вероятно, советом по делам молодежи. Слушание было назначено на 18 июля – в это время Мария еще пряталась во Франкфурте. Ее арестовали 22 июля и немедленно отправили в приют святой Моники, где было установлено, что на этот раз она не беременна. Затем ее отвезли в психиатрическую лечебницу в Хадамаре, где врач тщательно изучил ее состояние по требованию суда по делам о наследственных заболеваниях, чтобы принять решение о стерилизации. Решающую роль в случае Марии сыграла «проверка умственных способностей» – чтобы пройти ее, требовалось многое знать наизусть, бегло считать в уме и говорить без ошибок. Кроме того, в ходе проверки задавали вопросы общего исторического и политического характера («Кто такой Бисмарк? – В прежние времена он был как наш фюрер»), а затем предлагали ответить на нравственные вопросы, например: «Почему не следует распространять ложные слухи? – Потому что дальше они исказятся еще сильнее. – Можно ли заниматься шпионажем? – Нет. – Почему нет? – Потому что это измена Отечеству» [27].

Общее поведение Марии – «охотно откликается на обращение, дружелюбная и сосредоточенная», – а также ее способность считать в уме произвели на доктора благоприятное впечатление. К тому же в ее семье не было других случаев болезни, и никого из ее родственников раньше не забирали на общественное попечение. Поэтому вместо того, чтобы найти какие-либо признаки наследственной «умственной неполноценности», которые оправдали бы стерилизацию Марии, психиатр пришел к выводу, что она пострадала от «причиненного ей в пубертатный период вреда» и просто «страдает психопатией» [28].

Марии относительно повезло. Других детей отправляли из исправительных заведений в психиатрические лечебницы всего лишь за то, что они мочились в постель. Досье пациентов лечебницы в Клостер-Хайне показывают, какую важную роль играли в их деле впечатления врача, проводившего осмотр, – и как легко вопрос со стерилизацией Марии мог решиться совсем по-другому. Зачастую врачи, стремясь найти генетические основания для стерилизации, откровенно нарушали порядок постановки диагноза, путали разные болезни и выдавали за наследственные дефекты отдельные случаи заболеваний, встречавшиеся у дальних родственников