года через ворота Брайтенау прошло около 8400 человек. Иностранцы быстро стали самой многочисленной группой в заведении. Но при этом они проводили в его стенах намного меньше времени, обычно не более нескольких недель, – для сравнения, немецкие «воспитанники» исправительного отделения и взрослые из работного дома могли находиться в Брайтенау много месяцев и даже лет. После этого большинство иностранных рабочих отправляли обратно к немецким работодателям (хотя пятую часть вместо этого переводили в концлагеря, такие как Бухенвальд и Равенсбрюк) [47].

Вскоре Брайтенау оказался заполнен до самых стропил. Больше тысячи человек с трудом размещались на чердаках старой базилики бывшего монастыря, в конюшнях и надворных постройках, и даже в крошечные камеры для одиночного заключения теперь заселяли до шести человек одновременно. Новые правила подразумевали, что в жизнь немецких работных домов и исправительных заведений отныне могли вмешиваться охранники СС, отвечающие за «воспитание» иностранных рабов. Штатные охранники Брайтенау перенимали их жестокие методы, наблюдая за тем, как гестаповцы каждую неделю проводят допросы во дворе – так же, как надзиратели немецких тюрем в годы войны копировали жестокость надзирателей концентрационных лагерей. Чем выше становился спрос немцев на принудительный труд, тем заметнее снижался возраст тех, кого отправляли в Брайтенау. В 1943 и 1944 гг. в Германию депортировали тысячи советских детей, подчинявшихся тому же драконовскому трудовому распорядку, что и взрослые. Зимой 1943 г. немецких и русских подростков отправили из Брайтенау разбирать завалы после бомбардировки в Касселе. Один бывший подопечный из Нидерландов вспоминал, что произошло, когда шестнадцатилетний русский мальчик вытащил из-под обломков обрывки штор, чтобы обмотать замерзшие ноги. Привлеченный криками домовладельца, жалующегося на воровство, охранник тут же арестовал мальчика. На следующий день подростков заставили встать в круг, мальчик выкопал себе могилу и был вынужден стоять на коленях рядом с ней в ожидании рокового выстрела. Охранник трижды целился в него из револьвера, но затем смягчился и убрал оружие в кобуру [48].

Но самое жестокое наказание ожидало тех, кто поддавался новому соблазну «осквернить чистоту расы». Польским мужчинам с самого начала угрожали казнью за связи с немками. Какое-то время немецкие власти, по-видимому, еще действовали с оглядкой на общественное мнение в нейтральных странах и на Западе, но после победы над Францией положение изменилось. Начиная с лета 1940 г. в Германии были повешены сотни поляков, многие из них публично; в их числе было как минимум трое польских заключенных из Брайтенау. После таких сцен польские гражданские рабочие, которых заставляли смотреть на казнь, возвращались в свои казармы, запуганные и молчаливые, в то время как собравшиеся вокруг немцы обсуждали общую целесообразность публичных казней и интересовались, понесла ли соответствующее наказание женщина, особенно если считалось, что это она «соблазнила» мужчину. В некоторых местах женщин подвергали публичному унижению: водили по улицам с обритой головой и табличкой на шее, сообщавшей о ее расовом преступлении. После этого провинившихся женщин обычно на какой-то срок лишали свободы; многих отправляли в женское крыло Брайтенау [49].

Вместе с тем за связи между польскими женщинами и немецкими мужчинами нацистский режим, последовательно патриархальный в своих взглядах, предусматривал гораздо более мягкие приговоры. В этом вопросе, не имея возможности прямо контролировать происходящее на тысячах отдаленных ферм, где немцы и поляки жили бок о бок, полиция полагалась в основном на рвение излишне любопытных соседей. Точно так же гестапо пользовалось сведениями, полученными от доносчиков, чтобы ловить евреев, «оскверняющих чистоту расы», после того, как в 1935 г. были обнародованы Нюрнбергские расовые законы, запрещающие сексуальные отношения между немцами и евреями. Хотя надзор за иностранцами и особенно случаи связей между польскими мужчинами и немецкими женщинами составляли большую часть работы гестапо, общее число привлеченных к ответственности оставалось крайне низким: в 1942 г. полиция арестовала только 1200 человек, при том, что количество иностранных рабочих доходило до трех миллионов. Власти видели свою задачу в том, чтобы добиться общего послушания посредством отдельных устрашающих пенитенциарных актов, а не пытаться уследить за всеми без исключения иностранными рабочими [50].

В Брайтенау немцы – обитатели работного дома и воспитанники исправительного заведения – вынужденно сосуществовали в одном пространстве со своими расовыми и национальными «врагами». Для польских, а затем советских подневольных рабочих это было непродолжительное, но жесткое столкновение с своеобразным концентрационным лагерем. Даже если позднее их снова возвращали на предприятия (а не отправляли навсегда в настоящие концентрационные лагеря), это было возвращение к голоду, баракам, принудительному труду и постоянным издевательствам со стороны немецких охранников. Для них вся страна была враждебной территорией, чужой и потенциально смертельно опасной. При этом юноши и девушки из исправительного заведения Брайтенау, сами ставшие жертвами социальных предрассудков, отнюдь не чувствовали солидарности с иностранцами, рядом с которыми им приходилось работать. Лизелотту Шерер разозлило то, что хозяева на одной ферме обращались с ней точно так же, как с польской работницей, – она яростно возмущалась тем, что «воспитанницу исправительного заведения, работающую бесплатно, кто-то может посчитать за подневольную работницу». Как бы низко ни пала Лизелотта, она по-прежнему причисляла себя к немецким «хозяевам». Для многих немецких подростков исправительное заведение Брайтенау действительно было конечной станцией, последним шансом вернуться в «народное единство». Для тех, кому не удавалось удержаться даже там, – а также для иностранных рабочих, попавших в его монастырские стены, – обратной дороги уже не было [51].

Освобождение из исправительного заведения происходило чаще всего поэтапно, через испытательные сроки, обычно проходившие на отдаленных фермах. Там приходилось очень много работать, и при любом противоречии фермеры и их жены быстро напоминали подросткам об их прошлом в казенном доме. Малейшей жалобы было достаточно, чтобы официально отправить воспитанника обратно в исправительное заведение. Девушку, завязавшую роман с солдатом, заставляли проверяться на венерические заболевания, юноше, забывшему покормить коров в воскресенье после обеда, выносили официальное предупреждение за попытку саботажа военной экономики. Многие подростки боялись, что их собственные семьи настроены против них точно так же, как все остальное общество [52]. Через шесть лет пребывания в различных общественных попечительских заведениях и неоднократных испытательных сроков на фермах восемнадцатилетняя Лизелотта Шерер пыталась оправдаться перед своей матерью, которую едва знала:

В то время, когда я вас покинула, я была ребенком, а теперь я уже взрослая, и вы не знаете, что я за человек… Забудьте обо всем, что я вам сделала. Я хочу загладить свою вину перед вами. Я обещаю вам, что изменю свои привычки из любви к вам [53].

Страх Лизелотты, боявшейся, что ее собственная мать относится к ней так же, как представители государства, обнажает краеугольный камень здравого смысла и общего предубеждения, на котором специалисты по вопросам