Кир моргнул, увидев, как голова второго грека чуть заметно качнулась, выражая несогласие со сказанным.

– Дивлюсь я на вас, эллинов, – ухмыльнулся царевич. – Вы как будто всё вначале подвергаете проверке мыслью. А вы можете просто действовать, безо всех этих предварительных головоломок?

– Вообще я подвизался сражаться с писидийцами, великий, – развел руками Ксенофонт. – Представлял себе службу как боевое товарищество, испытание мужества. Хотел опробовать себя. А вместо этого я здесь месяц за месяцем кого-то натаскиваю, а кто-то натаскивает меня. И невольно рождается вопрос: хорошо ли я изначально свое решение продумал?

Строптивый нрав этого эллина вкупе с мрачноватым юмором, различимым в его насмешливом тоне, забавлял.

– Полагаю, Ксенофонт, с таким нравом заводить друзей у тебя получается не очень, – предположил Кир.

Грек выпятил подбородок, выказывая свое упрямство. Своей приподнятой головой он словно бросал Киру вызов. Царевич рассмеялся, примирительно воздев руки:

– Не обижайся. Я лишь пытаюсь понять. В городах моего отца… – Кир замялся, а на его лице мелькнула тень. – В городах моего брата всяк точно знает свое место. От своей родни и родословной, из опыта продвижения по службе, от соратников и из связей – но это место до последней крупицы известно на чаше весов, где стоит тот или иной человек. Мы не тратим свою жизнь на неопределенность, на скитания в поиске неосуществленных возможностей. Это не игра в кости. Человек заранее знает, каким образом выстелиться ниц перед своим господином и как, в свою очередь, требовать подчинения от тех, кто сам находится ступенькой ниже.

– Это звучит… успокоительно, – сказал Ксенофонт. Честность заставила его продолжить: – Хотя, по правде говоря, мне думается…

Он неуверенно смолк.

– Продолжай, – взмахнул рукой Кир. – Пока ты у меня на службе, заверяю – ничто из тобою сказанного не будет истолковываться мной как обида. Я желаю слышать только правду.

Ксенофонт слабо улыбнулся. Сын царя Персии, привлекший на обучение в Сарды людей с доброй половины ойкумены, ему определенно нравился.

– Великий, когда ты описываешь уложение, разделяющее подданных на хозяев и слуг, я им восторгаюсь, потому что сам тотчас представляю себя хозяином. А хозяину, безусловно, нравится система, направленная ему во благо. Но если бы я зрил себя кем-то, принуждаемым к рабскому труду под полуденным зноем, или, скажем, видел над собой человека, в моих глазах недостойного… я бы, наверное, вознегодовал. Если я преклоняю пред тобой колена, то это потому, что я воздаю честь традиции и потому, что, по моему убеждению, человек должен знать свое место в жизни. Тем не менее ты проявил ко мне доброту. Если б ты насмехался или оскорблял меня, сгибать колени меня бы тянуло куда меньше. Впрочем, что бы там ни было, великий, я свободный эллин и афинянин. Я присягнул служить тебе и принял в уплату твое серебро. Моя клятва держит меня, но, и представ перед богами, я все равно скажу, что этот выбор сделал я сам.

Кир усмехнулся, позабавленный серьезностью молодого человека, который поберегся вступать в сколь-либо ожесточенный спор. Царевич не чувствовал в себе встречного гнева – это было все равно что злиться на щенка, играючи тяпающего тебя за пальцы. Вызов без истовой грызни, от которого нет ущерба или вреда. Хотя похоже, что, живя в свою бытность среди греков, он изучил их недостаточно.

Вместо того чтобы спорить, Кир провел ладонью по ноге большущего нехолощеного жеребца, на котором ехал Ксенофонт.

– Хороший коняга, – похвалил он, – статный. Пожалуй, может даже сравниться с моим Пасаком.

Ксенофонт бросил сведущий взгляд на коня царевича и кивнул в знак согласия.

– Твой Пасак на ладонь выше, великий, но в целом да. Мой отец занимался разведением лошадей сорок лет. И с Персией у него, видимо, был оборот на целое состояние.

– Мой самый лучший на свете, – с жаром сказал Кир, потрепав своего скакуна по холке.

Ксенофонт в ответ улыбнулся. Краснота с его лица сошла, и Кир понял, что этих наездников можно отсылать по их обычным делам. Хотя эту беседу не мешало бы продолжить; надо будет за вечерней трапезой упомянуть об этом спартанскому военачальнику.

– Воистину, Ксенофонт, ты афинянин, который мыслит как перс, – сказал он. – А себя я порой вижу персом, мыслящим подобно афинянину.

Ксенофонт с легкой улыбкой взял под уздцы обеих лошадей, не глядя на пристыженного Геспия, который исподлобья поглядывал на собеседников в этом странном разговоре. Ксенофонт все так и терялся в догадках, не стоит ли за этим одновременным зачислением в войско Сократ. Эта мысль спровоцировала следующую фразу:

– Твои слова да передать бы моему другу Сократу, – мечтательно вздохнул Ксенофонт. – Если когда-нибудь выдастся случай, великий, сыщи его в Афинах. Беседа доставит вам обоим удовольствие.

Кир в ответ покачал головой.

– Не думаю, что я в обозримом будущем снова попаду в вашу Элладу. Дела ведут меня на восток, в глубь пустынь.

– С сожалением это слышу. Ты оказал бы нам честь, великий.

С этими словами Ксенофонт вновь опустился на одно колено, только на этот раз с улыбкой. Неожиданно для себя Кир тоже ему поклонился, после чего оба, усмешливо переглянувшись, сели на коней. Ксенофонт повел за собой на длинном поводу вторую лошадь, а посрамленный Геспий был вынужден, вздымая пыль, трусцой семенить сзади.

Кир с угасающей улыбкой смотрел им вслед. Со смерти отца минуло около года. За это время он, царский сын, восстановился на своем поприще главного военачальника, и вроде бы все шло своим чередом, без перемен – хотя на самом деле изменилось все. Он привел на поле брани эллинов, да еще и вышколил их под началом лучших наставников. В общей сложности у него было примерно двенадцать тысяч гоплитов, но этого было недостаточно. Его брат мог выставить на поле шестьсот тысяч человек – Кир знал это лучше, чем кто-либо другой. Ему требовалось больше персидского войска. Всего с двенадцатью тысячами греков такой силы не одолеть! Однако чем больше он вводил в игру персидских сил, чем ближе придвигал их к Сардам, тем явственней становилась опасность. Кое-кто из наемных хилиархов[27] уже прозревал этот подвох. В мире не так уж много врагов, на свержение которых требуется такая сила. А по мере того, как она из месяца в месяц росла, становилось все очевидней, что столь могущественный враг может существовать только один.

Кир прикусил губу, пожевывая на ветерке кусочек отслоившейся кожи.

Он собрал войско, но персидская его часть сошлась потому, что он был царевичем и главным полководцем империи. Военачальников он выбирал осмотрительно, сам их взращивал, люди верили в него, восхищались им. Однако наступит момент, когда до этих войск дойдет, куда и зачем они направляются. И если поднимется мятеж, то это будет означать погибель.

Выступить против его отца было бы немыслимо – предприятие, обреченное с самого начала. Против брата, возможно, какой-то шанс и был. Для войск Персии Кир был прежде всего царевич, которого они знают и любят, правая рука нового царя. Возможно, они поддержат его. Но с определенного момента на кон окажутся поставлены вся его жизнь и судьба всей державы.