Ветер обессилел, и город накрыло, как стёганым одеялом, низкими сплошными облаками. Темнота сгустилась по-южному быстро. Кое-где через щели закрытых ставней пробивались яркие полоски электрического света, но фонари не горели. И хотя всё вроде бы рядом, Врангель, перепутав квартал, свернул не в ту улицу.

Скорее, не темнота была виною, а тяжёлый камень на душе и тревожные мысли.

Выходит, его ставка на Алексеева и Драгомирова пошла прахом. До Волги нынче — дальше, чем до Рейна в 14-м. А назначение его зависит от прихоти некоего Романовского, с которым его ничто не связывает: ни совместная служба, ни общие приятели, ни даже шапочное знакомство. И что же они с Деникиным ему дадут? Вряд ли даже бригаду...

«Головокружительное», нечего сказать, падение: год назад он был корпусным командиром. А вздумается Деникину сводить конные части в корпус, так у Эрдели перед ним — неоспоримое старшинство: и в чине, и в «добровольческой» выслуге. Как поведал Апрелев, штаб, вернее Романовский, выдвигает на командные должности исключительно «первопоходников», затирая тех, кто вступил в армию позже. Особенно — гвардейцев. В Добровольческой уже своя, новая, «гвардия» — корниловцы, марковцы...

Погибших Корнилова и Маркова, судя по разговорам в войсковом собрании и штабе, причислили чуть не к лику святых. А никому прежде не известных Дроздовского и Казановича сравнивают не иначе, как со спартанским царём Леонидом... Не глупо ли? С кем же будут сравнивать Деникина, ежели его армия освободит Москву? С Дмитрием Донским?

А сам он когда добьётся достойного места в этой армии? И главное — какой ценой? Вот Шульгин — всюду как рыба в воде: не успел приехать, как уже издаёт, проныра, газету и вовсю «делает политику»...

Будущее опять покрылось пеленой неизвестности, непроницаемой и отталкивающей, как бельмо. И дышалось совсем не так легко, как утром, когда ехал на извозчике с вокзала. Да и чем тут дышать в этакую духоту, влажную и липкую. И вдобавок прогорклой кухонной вонью тянет от каждого дома...

Вместо аппетита она пробудила лёгкую тошноту. И тупая боль проснулась вдруг в голове.

Спал на новом месте беспокойно.

Поначалу душили густые ароматы чужого жилья. Особенно силён был самый ненавистный — чесночный... Отворил настежь окно, проветрить, так поналетели комары... До рассвета их едкий зуд нещадно сверлил уши, тягуче скрипела, чуть пошевелись, провисшая сетка двуспальной металлической кровати, а из дальних комнат временами наплывал густой храп. Мозг будоражили обрывки снов. Бессвязные и нелепые, они, как кузнечный мех, нагнетали в душу и тело жаркое и тревожное смятение...

...Резко, вопреки инстинкту и выучке, рванул мундштучные поводья, когда до германской батареи остался какой-нибудь десяток саженей... И теперь уже никак не успеет доскакать и разметать орудийную прислугу: выстрел шрапнелью в упор через секунду разнесёт в клочья и вставшую на дыбы лошадь, и его самого... А белые языки пламени, уносясь с дьявольским гулом в бездонное ночное небо, пожирают Станиславов. И распоясавшаяся солдатня из отступающих в беспорядке частей разбивает стальные шторы, вламывается в магазины, вытряхивает на улицу ящики, изломанные картонки, штуки материи, посуду, опорожнённые бутылки из-под коньяка и шампанского, а с ними и перепуганных насмерть хозяев в одном белье... Перекрывая пьяные крики солдат и вопли обывателей, он орёт благим матом казакам-конвойцам: «В нагайки эту сволочь!»... И пальцы ломает дикая боль: вцепившись намертво, тащит за ворот шинели мародёра с расквашенной мордой... Ну да, сам же только что молотил по ней кулаками. Лихорадочно оглядывает площадь, запруженную обозными повозками, в поисках фонарного столба, на котором уже должны закрепить верёвку с петлёй... И находит наконец бетонный мол, защищающий набережную Ялты... Город невидим — накрыт, словно саваном, январской изморосью и липким ужасом... Чёрные волны неистово, но почему-то бесшумно бьются о мол, тишина висит зловещая, и только скрипят нестерпимо сходни двух ярко освещённых миноносцев. А на сером плоском хребте мола, заливаемом кипящей белой пеной, лежат ничком тела с раскинутыми руками, будто распятые на невидимых крестах. Один из них — вот этот, в длиннополом штатском пальто, — кто-то очень знакомый... Да не он ли это сам?.. И тут же неподалёку некто — неведомый, спиной к нему — вышагивает, разгребая сапогами пену... Нет, не пену — рыхлый снег. Дистанцию для дуэли отмеряет... Какой ещё, чёрт возьми, дуэли?! Почему с ним? Кто это? Фигурой смахивает на Скоропадского, но этого не может быть — это, конечно, Романовский. Он ждёт, а из чего стрелять — непонятно: руки его и кобура пусты... Дуэли нет и снега нет, а бьются чёрные волны в серый мол, и на нём — тела с раскинутыми руками. И какой-то здоровенный матрос в бушлате склонился над ними, рассматривая... Вдруг выпрямился и, обернувшись, посмотрел на него пристально. Да это же «товарищ» Вакула! Улыбается и машет медленно рукой — приглашает подойти и взглянуть. Только улыбка теперь не добродушная, а злорадная...

...Взбудораженное сознание пыталось ухватиться хоть за один обрывок, прояснить, связать с другими, выстроить какой-то порядок и найти смысл, но тщетно...

Пробудился весь в едком холодном поту. Нудная слабость овладела всем телом, ноги ныли и подламывались... Обречённо наблюдал, как жена, встревоженная не на шутку, капала валерьянку из тёмного флакона... Вот ведь, привыкать уже начал к этой вонючей гадости. Плохой признак... Сказала, бормотал во сне... Спасибо, не кричал, как после контузии.

Треклятую эту контузию получил в 16-м, в Лесистых Карпатах. И не сильную, сравнительно. Потому-то, махнув рукой и на неё, и на предостережения врачей, не закончил курса лечения и вернулся спешно в свой 1-й Нерчинский полк. С тех пор частенько побаливает голова, а всякое сильное волнение кончается сердечными спазмами: мучительные боли тисками сдавливают грудь. В лучшем случае — изматывающей бессонницей, а наутро после неё не чует ни рук, ни ног... В Ялте, когда их с шурином освободили и они пешком — во избежание эксцессов их сопровождал красногвардеец — вернулись на тёщину дачу, сразу рухнул на постель и пролежал пластом с неделю...

До отведённого Деникину особняка промышленника Фотиади, на перекрёстке Соборной и Борзиковской улиц, оказалось рукой подать. Парный пост казаков с шашками наголо накрыла тень от кованого козырька, нависающего над парадным входом. На взгляд Врангеля, одноэтажный дом, даже по екатеринодарским меркам, нельзя было назвать ни большим, ни красивым. Но декорировал и меблировал его хозяин с явной претензией на роскошь: лепнина на потолке и шёлковая обивка на стенах, красное дерево и карельская берёза, ковры и портьеры, зеркала и картины в позолоченных рамах, бронза и фарфор.

Пока составлял в гостиной, приспособленной под приёмную, рапорт о поступлении в Добровольческую армию, Деникин освободился.

В кабинете помимо командующего находился и Романовский. Стоял у широкого окна, вполоборота, хорошо освещаемый ярким полуденным светом: среднего роста, плотный, моложавый и без признаков кабинетной сутулости, частой среди генштабистов со стажем. Тяжеловатый выпирающий подбородок, плотно сжатые губы, нос с орлиной горбинкой и высокий лоб, увенчанный густым веерообразным вихром светлых волос, придавали ему довольно надменный вид. Врангель сразу почуял в нём что-то шляхетское.