Май 2018. Сначала меня не пускают в московский Музей Востока, потому что мой студенческий кино-, а не искусствоведческий, но я настаиваю (говорю, что у меня корейские корни), и меня пускают бесплатно. После того, как я около часа осматриваю экспозицию, в индийский зал врывается школьная экскурсия. Я продолжаю осмотр, но экскурсоводка упрекает меня за то, что я мешаю им. Она требует отойти от витрины и говорит, что я, должно быть, «редко хожу по музеям». В ситуации, когда в Музее Востока экскурсоводка прогоняет посетителя, чтобы показать выставку нетерпеливым белым подросткам, которые хотят поскорее отсюда убраться, меня больше всего возмущает не столько политика идентичности, сколько банальное негостеприимство.

Сентябрь 2018. Перед вылетом я смотрю на фотографии своего единокровного брата в инстаграме: мы с ним похожи, но (пища и климат) он выглядит куда моложе меня. Он часто путешествует, чего я себе позволить не могу — отец никогда не присылал нам денег. Меня не покидает мысль, что где-то там, где угодно, учитывая скорость и частоту его перемещений, живет мой доппельгангер — человек, чью жизнь я мог прожить. Я смотрю на его гладкую кожу, стареющую медленнее, чем кожа белых людей, на красивые пейзажи, на фоне которых он делает селфи, на ряды корейских иероглифов, которые мне неподвластны. Я смотрю на профиль своего брата в фейсбуке и с удивлением замечаю в личной информации, что ему нравятся и женщины, и мужчины. В шутку я представляю себе ситуацию из фильма Пак Чхан-ука — наш инцестуальный роман, который я, зная о нем всё, инициирую, столкнувшись с ним, ничего не знающим обо мне, в любимом ресторане.

Октябрь 2018. На иркутской таможне я кладу в контейнер для проверки доставшиеся мне от отца наручные часы LG с двумя циферблатами, показывающими домашнее и местное время, и старую джинсовку своей матери, оказавшуюся мне впору. В ответ на вопрос о цели посещения я говорю, что еду делать репортаж с кинофестиваля. Однако у меня нет дедлайнов; я никуда не спешу и не пытаюсь никого удивить; я просто пишу. За этот отдых/работу/паломничество я плачу сам (вдобавок моей матери пришлось снять со счета деньги, отложенные на случай смерти моей бабушки). Когда мы приземляемся в Сеуле, сосед в самолете (родился в Корее, летал повидать Россию) спрашивает по-русски, впервые ли я в Корее (я киваю) и куда я лечу («В Пусан, на фестиваль»). Он говорит, это его родной город, но на фестивале он ни разу не был. Перед тем, как попрощаться, он говорит мне: «Добро пожаловать в Корею!» Преисполненный надеждой, что заведу много друзей, я прохожу через паспортный контроль. На протяжении следующих двух недель я не добавляю в фейсбуке ни одного нового друга.

Апрель 2017. Первое сообщение от парня, у которого в био стоит «into deep conversations», не «sup», а «sex?» Тиндер предлагает их всех: позеров, normies и менеджеров среднего звена, псевдоинтеллектуалов, забияк и нарциссов, папочек, псевдопапочек и пьяниц. Я продолжаю их маниакально отсеивать, сидя на унитазе после работы, лежа в кровати и — украдкой — стоя в метро; примерно один раз через пятьдесят я ставлю лайк, еще реже — примерно один раз из тех пяти раз, что я поставил лайк, — я получаю мэтч. Первое сообщение, которое ты отправляешь: «Надеюсь, ты хорошо говоришь по-английски, иначе нам останется только обсуждать погоду». Я понимаю, что алгоритм не ошибся.

Ты временно работаешь в Москве, и у тебя сложные отношения с бывшим, поэтому ты не хочешь отношений. Я достаточно повзрослел, чтобы продолжить с тобой общаться, хотя ты и не отвечаешь мне взаимностью. Осенью ты уезжаешь домой во Францию, но год спустя, когда узнаешь, что я еду в Пусан, пишешь в директ, что тоже едешь — продавать фильмы. «Соджу станет твоей кушеткой», — говоришь ты и обещаешь сохранять для меня объедки фестивальных ужинов. «Погнали вместе на пляж», — пишу я и отправляю тебе скриншот из «Камеры Клэр» с Ким Мин-хи и Изабель Юппер в Каннах.

Октябрь 2018. Я не хочу ничего плохого сказать о Корее (не думаю, что это в моей компетенции) — я просто хочу подчеркнуть, как одинок там был, пока занимался шопингом, ходил по музеям и ел незнакомую еду.

В шоуруме висят сумки с принтами разной степени софистики (от «Ненавижу математику, но обожаю считать деньги» до цитат из Артюра Рембо), однако сумки с принтом «Раньше я был ребенком, учеником и работником, но теперь я исследователь», которую я заприметил в инстаграме и решил купить в приливе прекарного счастья во время прекарного отпуска от прекарной работы, на прилавках нет. Я прошу поискать ее на складе, но работницы магазина, как и большая часть корейцев, с которыми мне предстоит общаться на протяжении двух недель, не понимают по-английски. Они делают сумки, не зная, что на них написано, потому что превозносят английский, которым не владеют.

В музее Leeum, принадлежащем Samsung, я рассматриваю селадоновые шкатулки и чернильницы, сосуды и статуэтки, черепаховые гребни и инкрустированные раковины; в Национальном музее современной истории Кореи узнаю, как страна, считавшаяся в 1950-х отсталой, пережила в 1960–1980-е послевоенный экономический бум, перейдя от аграрного производства к капиталистическому и технологически интенсивному, и приняла курс на Запад, сразившись на стороне США во Вьетнамской войне. Сначала границы были непрозрачными — получить приглашение на работу в западные страны считалось огромной удачей даже среди элиты, но постепенно они растворились: ныне более семи миллионов корейцев живут в 170 странах.

Потратив на карабканье вверх и вниз по узким сеульским улицам несколько часов, я сажусь в кафе, где знаками заказываю комплексный обед. Вернувшись из туалета, я вижу на столике поднос с едой. Я сажусь есть, но у еды странный, почти пластиковый вкус. Жаловаться бесполезно, и я решаю сдобрить еду соусом; он острый — как и большинство корейских блюд, — и я не могу это есть. Меня выручает официантка, которая подбегает и пытается что-то объяснить с помощью гугл-переводчика. Наконец я понимаю, что мой заказ еще не готов, а поднос с едой — рекламный образец, выставленный на всеобщее обозрение, чтобы заманивать покупателей.

Отец окрасил меня, но корейцы не могут понять, кто я такой, и с удивлением разглядывают меня, не в состоянии поместить меня в расовые координаты.

* * *

Из книги «Корея: невозможная страна» американского корреспондента The Economist, написанной через призму неизбежно экзотизирующего восприятия западного наблюдателя, я узнаю, что мне, останься я с отцом, вероятно, сделали бы операцию под названием «языковая френэктомия», упрощающую обучение английскому. Я бы как проклятый готовился к экзаменам, делая пятичасовые перерывы на сон. Моя жизнь была бы полна корпоративных