Тут Иван меня поставил на том берегу, улыбнулся приветливо. А я поспешно отошла от него, и царевич нахмурился, улыбка погасла, но не стал он ничего спрашивать.

На этой стороне было холодно, и все стали набрасывать загодя припасенные кожухи и полушубки, некоторые прихватили даже шапки меховые.

Листва шуршала под нашими ногами, а ветер звал к огромной поляне, на которой стояли сжатые снопы. Откуда они взялись тут, в лесу, неизвестно было, но никого особо не удивило.

На длинных столах расставлено угощение, в глиняных вазах расписных горят пожарищем букеты из ярких осенних цветов и колосьев, исходят жаром пироги, дымится каша, высятся горы перепелов, и запеченные на костре зайцы и утки дразнят своими ароматами.

Василиса Премудрая лично разламывала тонкими пальцами хлеб и угощала каждого, желая ему удачи в обучении.

Тут же дива стали твориться — залетел на поляну огонь от вихря, рассыпая алые и золотые искры, но не вспыхнул сноп, перевязанный яркими лентами. Покружил огонь да и улетел, словно говоря этим — не останется без хлеба земля.

Я села за край стола, царевич рядом примостился, с улыбкой мне кашу пододвинул, словно на молчание мое больше не обижался. Она оказалась вкусная очень, на масле, сдобренная молоком.

Пока ели, танцевала на поляне, подоткнув подол красного платья, Фекла-заревница, дух урожая, волосы у нее были что соломенные лохмы, и торчали они, пламенели на фоне огненной листвы, сливаясь с ней. Не плетет она косу, бабий узел из волос не вяжет… Поверье есть одно — все, что завяжешь в этот день, вовек не развязать, и счастье будет крепким, и свадьба доброй, потому много уговоров в этот день случалось. Надо было домового о суженом спросить, что ж я забыла-то?

Но может, и хорошо, что забыла? Разочаровываться больно будет, это ж нужно было такому случиться, что я на царевича заглядываться начала.

И показалось по его хитрому прищуру, что понял он все. Докучливые взгляды девушек, которые и сами были бы не прочь с царским сыном сидеть да из рук его кашу брать, смущали меня, зато Василиса Премудрая подмигнула задорно.

Но все одно холодная зыбь меня коснулась — не понравились мне взгляды Любавы, которую я уж подругой почитать начала. Прожигала она меня глазами, и по всему видно — злилась. Что другие девки косо смотрят, что Добронрава прибить готова — с этим я свыклась, а вот от Любавы не ожидала. Не думала я, что она такая завистница, не думала и не гадала.

Каша вкус потеряла, напиток из хмеля и ягод сушеных простою водой показался, и я растерянно на соседку свою смотрела, не веря, что могла она так измениться. И глаза ее водянистые омутом казались погибельным. Вдруг как теперь до меня доберется родня ее подводная?.. Это же бед не оберешься!

Но вот ощутила я на себе взгляд Василисы — настойчивый да приветливый. И сразу будто камень с сердца упал, дышать легко стало, звуки и запахи вернулись, развеялась тоска.

И я уже с былым удовольствием огляделась, забыв про плохое, чтобы насладиться днем этим дивным. Осенины, Туасень, Радогощь — в разных краях по-разному называли праздник урожая, знаменовавший окончание работ на полях, праздник осеннего равноденствия. Уже не так высоко солнышко в мире людей, за пределами волшебной школы, не греют лучи Деда Всеведа, но так много он повидал на белом свете, что старику особый почет.

В этот день все ближе время долгой зимней ночи, когда метель кружевами белыми украсит дикие чащи, когда реки замерзнут, спрятавшись от взгляда Марены лютой. Скоро уйдет солнце за тридевять земель, чтобы весной вновь родиться на свет прекрасным юношей.

Урожай собран, деревья готовятся к зиме, наряжаясь в золото и багрянец, а на нашем столе — огромный медовый пирог в рост человека, его пекла Василиса Премудрая и ее ученицы, травницы да целительницы. Я лишь вздохнула, на пирог глядя, темных к таким делам не подпускали.

Догорала на поляне огромная соломенная птица, а Добронрава и богатыри из рода Святогора, нарядившись в берестяные маски и украсив себя цветами, разыгрывали на деревянном помосте сказку о витязе и подземном царстве, сказку об уходящем на покой солнце и близкой зиме. Скоро и прыжки через костер…

— Ты будешь со мной прыгать? — вдруг спросил Иван.

А я едва куском пирога не подавилась. Закашлялась, перевела дыхание.

И промолчала.

Ведь все знают, что это значит — что парень девушку под свое крыло берет, что невеста она его.

— Ты, Ванечка, не спеши, — вдруг из-под лавки высунулась костлявая мордочка жены моего домовика, кикиморы болотной. — На нашу Аленку роток не разевай! Пока с батюшкой-царем не переговоришь, не смей позорить девку!

И скрылась.

А у меня щеки огнем горели.

Иван достал из корзины с фруктами пару наливных яблочек, протянул одно мне.

— А вот и поговорю! — заявил уверенно.

Пылали священные огни, а мне отчего-то стало страшно — не принесет добра эта любовь, разве ж захочет царь наш на троне темную ведьмарку видеть? Да еще и проклятую, водяному обещанную…

Нужно Ивану правду рассказать.

— Говорят, от ее взгляда леденеет и стынет сердце, а от прикосновения иней появляется, цветы снежные распускаются. Много чего о ней говорят, да вот хорошего мало, — ворчал домовой, гладя по спине кота Ваську, который урчал громко, довольно.

— А как ее к нам тогда допустили? — удивилась Любава, сидя у окошка да косу плетя.

Надо же, заговорила со мной, а то все отворачивалась да губки поджимала, глаза отводила. После праздника урожая, когда все заметили внимание ко мне царского сына, соседка отмалчивалась, делая вид, что меня и вовсе в горнице нет, седмица уж прошла с того дня.

А может, дело в том было, что Иван куда-то запропастился и его странное очарование поуменьшилось? Вот солнцем готова поклясться — нечисто тут, будто бы он чары какие использует, раз уж все красавицы местные с него глаз не сводят. Хотя, может, кровь его царская и была тем самым колдовством, что девчат ворожило? Кто ж не захочет в золотой парче ходить да в теремах дивных жить?

А то, что он меня звал через костер прыгать, — так я ж не совсем дикая, понимаю, что у чернавок права голоса нет, не привык, видать, царевич, когда ему отказывают.

— Заснула ты иль как? — недовольный Любавин голос вывел меня из задумчивости.

— Тебе-то что? Марью Моревну небось не к вам допустили-то, — вздохнула я, поднимаясь с лавки — душно стало, тошно, захотелось на воздух.

— Если до сих пор обижаешься, — сверкнула глазами моя соседка, резко перебросив косу за спину, — так пойми ты — нехорошо было так явно с царевичем миловаться!

— Не миловалась я с ним! — вспыхнула я и бросилась из горницы. Не чуя ног, сбежала по ступенькам, но вдруг будто на стену напоролась. На черном бархате небес светились ярко созвездия, и ветер доносил сосновый терпкий дух из-за заборола. Ни души вокруг нашего с Любавой терема, и в траве лишь чуть слышны песни кузнечиков да трескотня сверчков. Отчего же меня невидимая стена от сада отгородила?..