служит в училище и сколько в её классе воспитанниц. Едва вышел Государь, как в ту же комнату изволила войти Императрица с Великими Князьями, подала руку классной даме, выразила одобрение простому убранству комнаты и сказав в заключение: “Какая миленькая комната, и какой у вас прекрасный вид из окна”.

Нужно ли прибавлять, что счастливица классная дама на другой день праздновала шоколадом своё счастие и не перестаёт, да и едва ли перестанет повторять, что одной её комнате выпало на долю Высочайшее посещение. Но всего не перескажешь, потому что не всё же пришлось видеть и слышать».

Но все же «очевидец» смог увидеть и оценить отнюдь немало. А самое главное, он мог видеть открытое и дружелюбное настроение этих встреч. Видеть и слышать это довелось и представителям Мышкина и, конечно, нашему предводителю дворянства. Тогда в нижнем этаже здания училища, в его актовом зале, царской семье были представлены уездные предводители дворянства. Повествование об этом много сдержанней и суше, нежели рассказ про общение с учащимися и чаепитии у Елизаветы Павловны Шировой и о приёме крестьянских депутатов села Великова. Царь и в этом случае умел внести во встречу с простыми людьми уместную и искреннюю простоту и доступность.

Крестьяне «имели счастье поднести Его Величеству кусок тонкого полотна, Ея Величеству – кусок такой же тонкой новины, а Их Высочествам – по куску носовых платков – все превосходной крестьянской работы. Милостиво приняв эти работы и сказав за них Царское “спасибо”, Его Величество изволил сказать: “Объясните же Государыне, который кусок Мне и который Ей”. Ея Величество также удостоила крестьян милостивей благодарности…»

И во всём этом, большом и красивом, многолюдном событии торжественность не только не преобладала над тёплой простотой общения, а решительно уступала ей. Кажется, в этом случае как бы и не имелось официальной многозначимости, а царствовала самая непосредственная доступность, сама собой устранявшая холодность и отчуждённость.

Стоит припомнить, что со старенькой начальницей училища император здоровался и беседовал очень дружественно и тоном приветливым и радостным. «Очевидец» отмечает, что после того, как Государь приложился к иконе и продолжал «милостиво и донельзя просто беседовать с Елизаветой Павловной как со старой знакомой». Он шутил с учащимися, не допуская их ни к своей руке, ни к рукам своих детей. Когда старенькая начальница «волнующимся голосом» просила не оставить училище своей милостью даже и после её кончины, царь доброжелательно заверил её в своём обязательном внимании к этому учебному заведению и сердечно благодарил «за всё, что видел». А Императрица обняла старую начальницу, поклонилась её воспитанницам и не раз повторила, что «очень тронута всем, что видела».

Добрая расположенность царя ко всему виденному и ко всей трогательной встрече с прошлым (с шестьдесят шестым годом!) тепло отразилась и в его прощальных словах: «До свидания, быть может до скорого свидания». Во всём этом не было и тени официоза, во всём этом светло жили искреннее почитание Царя и Царицы и искреннее восхищение их царственными красотой и величием.

Мы, не имея подробных описаний встречи Александра Александровича и Великого князя Владимира в Мышкине, прибегли к рассказу об атмосфере такового события в Ярославле, справедливо полагая, что она по всем обстоятельствам соответствовала встрече у нас. А может быть, в малом уездном городе непосредственности, трогательности и взволнованности было и ещё больше.

Как лучше завершить эту часть нашего повествования и в целом весь мышкинский раздел нашей книги? Наверное, словами о том, что в век Александра III во всей России, а особенно в её Провинции, были не утрачены и не поколеблены вера в светлое величие верховной власти и чувство царского единства русским простым всенародством. И тринадцатилетнее правление Царя-Миротворца достойно поддерживало и укрепляло эту веру и это чувство. И в следующей главе нашей книги мы постараемся быть внимательными ко всем главным делам и средствам, которыми это достигалось.

Главные дела и средства

В предшествующей главе мы коснулись вопроса желательности хорошей связи правителя с обществом своей страны и высказали сомнение, что в России второй половины XIX столетия такое общество, кажется, ещё не сложилось. (Не только выкристаллизировалось, но даже и не оформилось достаточно ясно…) Неким гражданским обществом желала заявлять себя тогдашняя российская элита. Но если вести речь о ней, то она совсем не являла собой хоть бы заметного идейного и мыслительного единства. Отчетливо просматривались лишь три совсем не единых общественных настроения. Попробуем разглядеть основную суть каждого из этих «течений».

Очевидно, сразу нужно сказать, что большая часть творческой интеллигенции (а особенно писатели) откровенно сочувствовали революционерам и желала скорых революционных перемен. Она считала террористов-народников провозвестниками желанного нового мироустройства. Им сопереживали, их жалели, им покровительствовали и нередко весьма серьёзно помогали.

Ярчайшими выразителями этого сочувствия, кажется, можно назвать великого писателя Льва Николаевича Толстого и выдающегося русского философа Владимира Сергеевича Соловьева. Их обращения к императору Александру III – это подлинный манифест всепрощения террористам и полного признания их едва не богоблагосклонности.

Сегодня, когда мы располагаем гражданским горьким опытом русских революций, мы можем ясно понимать, какое громадное дезорганизующее влияние эти люди оказывали на русскую интеллигенцию, а особенно на её разночинную часть, по сути даже интеллигенцией ещё на ставшую.

Очевидно, нужно особо остановиться на личностях знаменитых авторов обращений к императору. Мы не сможем чего-либо нового или весьма существенного добавить к образу Льва Николаевича Толстого, к его величайшей знаменитости для всей читающей России. Но непременно мы должны сказать, что сегодняшний день отчетливо показал глубину гражданско-христианских ошибок великого классика. За великой истинной любовью к ближнему он не смог рассмотреть ещё более великую истину любви ко всей России.

А любовь к Отечеству в первую очередь требует заботы о его разумном государственном устройстве, его законах, его твердом порядке. Вот от этой заботы классик в своих исканиях очень далеко откачнулся, и его обращение к царю оказывалось враждебным и человеческой справедливости и законному порядку.

А о В. С. Соловьеве сегодня хорошо знает уже не каждый простой русский читатель. И нам уместно будет напомнить главные вехи его философских исканий.

Очевидно, стоит упомянуть, что уже само детство в замечательно просвещенной семье известного историка и полученное мальчиком элитарное воспитание во многом помогли развитию очень тонкого подхода к главным вопросам европейской духовности и всей европейской цивилизации. Соловьеву была свойственна особая творческая зоркость в отыскании ориентиров духовного развития России и Европы. Но одновременно ему был свойственен и немалый идеализм в восприятии путей к достижению таких целей. Уже современники философа в немалой мере осуждали «мечтательность» его