Вот так, всего три часа спустя, мы с Лильян у себя в комнате переодеваемся к неожиданному выезду в свет вместе с Вестергардами. Лильян мурлычет себе под нос, натягивая платье цвета меда, согретого солнцем, а потом набрасывает на плечи ярко-красный плащ. Я тоже надеваю платье. Когда-то оно было зеленым, но теперь выцвело и напоминает скорее ряску в стоячем пруду. Лильян помогает мне застегнуть пуговицы на спине. Я уже спускаюсь по лестнице, когда замечаю, что платье начинает меняться прямо у меня на глазах. По нему распространяется глубокий, как у драгоценного камня, синевато-зеленый цвет, как будто Лильян плеснула мне на юбку краской.

– Хм, так намного лучше, – одобрительно говорит она, когда мы доходим до нижней площадки, и оборачивается, чтобы оценить свою работу. Потом кружится перед слугами, сидящими вокруг стола и взирающими на нас с разной степенью восторга и зависти.

– Если я не вернусь, – бросает Лильян через плечо, – значит, сбежала с красавцем-танцовщиком, а все свои вещи завещала Якобу!

– Барышня Даль! – возмущенно рычит Нина. Я ловлю на себе взгляд Якоба как раз в тот момент, когда сине-зеленый оттенок почти достигает подола моего платья. Якоб встает из-за стола и провожает нас до двери.

– Не позволь ей действительно сбежать с танцовщиком, – говорит он, прислоняясь к дверному косяку.

– Не позволю. Обещаю.

Я смотрю на него краем глаза, когда завязываю ленты своего капора под подбородком.

– Выглядишь мило, – негромко замечает он. Жаркая дрожь пробегает по моему телу, после чего Якоб поворачивается и уходит.

Возле дома ждет Ева, одетая в новый плащ с золотой вышивкой по рукавам, и из-под него выглядывает расшитый серебряным бисером подол ее парадного платья. Она выглядит невероятно элегантной и внезапно более взрослой, как будто надела фамилию Вестергардов, точно волшебный наряд, и сделалась в нем кем-то другим.

– Я люблю это платье, Марит, – говорит она, подбирая подол плаща, чтобы серебристая вышивка была лучше видна, – и тебя за то, что его сшила!

А потом она перешагивает заметенную снегом дорожку и обнимает меня.

«А ты вообще помнишь свою маму? – когда-то шептали мы друг другу в темноте, когда остальные сироты засыпали. – Помнишь, как пахло у вас дома?»

Я бросаю поверх ее плеча взгляд на Хелену, на ее починенный плащ, чернильными складками ниспадающий поверх платья, которое я создала магией. Щеки Хелены нарумянены, губы глубокого алого цвета, и от нее, словно от цветка, исходит запах нарциссов и гелиотропов. По ее напряженной позе я понимаю, что она слышала слова Евы, обращенные ко мне, одной из ее служанок, в то время как сама Хелена и ее приемная дочь, скорее всего, еще не говорили друг другу подобных слов.

– А я тебя, – шепчу я, коротко, но искренне обнимая Еву в ответ, и резко отстраняюсь. Наверное, слишком резко. На миг лицо Евы становится хмурым, но потом это выражение исчезает, и она запрыгивает в карету.

По пути мы все молчим, предвкушая грядущее развлечение и глядя на небо, уже окрашенное в сумеречные тона. Ева непрестанно улыбается и чуть-чуть дрожит.

– Тебе холодно? – спрашивает Хелена и наклоняется, чтобы придвинуть жаровню ближе к ее ногам.

– Нет. Просто волнуюсь, – отвечает Ева. Она вдыхает воздух так, будто это сладкий сироп.

– Я наняла тебе наставника, чтобы он учил тебя, – продолжает Хелена. – Но учить тебя танцевать буду сама. – Она выпрямляется. – Едва я увидела, как ты танцуешь в тот день в «Мельнице», сразу разглядела в тебе чистый талант. То, чему нельзя научить, оно просто есть. Это редкая драгоценность, Ева, и эта драгоценность у тебя есть, так же, как и у меня. Ты когда-нибудь танцевала на пуантах?

– Нет, – отвечает Ева.

– Я научу тебя этому, как только ты освоишь правильную технику танца. И… – Хелена подается вперед, – если захочешь, еще многому помимо этого.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Ева. Впереди уже блестят огнями городские окраины, и газовые фонари свисают со столбов, точно светящиеся плоды с веток деревьев. Дальний звон церковных колоколов слышен даже сквозь перестук лошадиных копыт, а брусчатка блестит от растаявшего снега.

– Танец на пуантах сейчас – это просто приседать и выпрямляться, вверх-вниз, вверх-вниз, – объясняет Хелена, сгибая и выпрямляя запястья. – Но я знаю, что эта техника танца расширяется, в ней появляются новые па. В Италии, в России. Прыжки и повороты, пируэты, фуэте… Датский балет больше заинтересован в показе мужских танцев, но ведь мы можем сделать куда больше. Мне нравится расширять границы привычного.

– Мне бы тоже этого хотелось, – медленно произносит Ева. – Но… я, конечно же, никогда не буду танцевать на сцене, – на лице ее появляется странное выражение и тут же исчезает. – Я совсем не похожа на этих балерин.

Внутри у меня все сжимается. Мы едем к Королевской Новой площади, и улицы Копенгагена становятся все шире по мере приближения к центру. А я вспоминаю, как мясник в Карлслунде разговаривал с кем-то прямо через голову Евы, когда она обратилась к нему: он притворялся, будто ее вообще здесь нет. Большинство кандидатов в приемные родители даже не смотрели на нее лишний раз, зато некоторые глазели слишком долго. А два года назад, одним холодным утром, какой-то мужчина подковылял к Еве на улице и, обдавая ее нечистым дыханием, потребовал от нее предъявить какие-то «бумаги об освобождении». И сейчас, слыша, как она произносит такие слова, точно они непреложный факт, я гадаю, сколько было таких моментов, о которых она мне не рассказывала. Моментов, которые я не видела. И она несла этот груз в одиночку.

– Ты из Вест-Индии, да? – спрашивает Хелена.

Ева водит пальцем по вышивке на своем плаще.

– Моя мать была оттуда. Я даже не знаю, с какого именно из островов. Она была служанкой в доме одной семьи, их фамилия Анкерсы, – ее голос падает до шепота, как будто она сознается в чем-то на исповеди: – Я никогда не знала, кто был мой отец.

– А я могу в лучшем случае сказать, что моим отцом был некий безымянный и безликий датчанин, – отвечает Хелена, поправляя свои перчатки. – А моя мать была с Санта-Круса.

Ева потрясенно глядит на нее огромными и темными, словно озера, глазами. По тому, как Лильян изо всех сил старается сделать вид, будто не прислушивается к разговору, я понимаю: она тоже этого не знала. Теперь я смотрю на Хелену более пристально. Смуглая кожа, темные глаза. Эту часть истории я никогда не слышала.

– Я не знала, – говорит Ева. Никогда не видела на ее лице подобного выражения. Но теперь до меня доходит, что Несс, должно быть, знала. И теперь лучше понимаю, почему она в тот день пригласила Хелену приехать и посмотреть Евин танец.

– Да. Что ж, немногие это знают. Я припудривала кожу и вела свою игру, – лицо Хелены остается бесстрастным, когда она достает из своей сумки балетную туфельку, сшитую из нежно-розового атласа, носок у нее квадратный и жесткий, словно шкатулочка, и укреплен полотняной нашивкой. – Я вела эту игру достаточно долго и поднялась достаточно высоко, чтобы теперь, возможно, суметь изменить многое. Ты когда-нибудь слышала о девушке по имени Мария Тальони?