люди. Ведьма так и называла их – люди, – когда приводила в их ловушки очередного одурманенного ребёнка. Что люди делали с детьми дальше, ведьма не знала. Люди платили ей золотыми и серебряными монетами, блеск которых затмевал голос совести. Женщина почти забыла своё имя. Она слишком часто меняла имена, переходя от одного «сада» к другому. Но имена детей помнила все до единого. И с лодки молчаливого, страшного, скрытого капюшоном не то скелета, не то возмездия, посланного за ней и прочими беднягами, чей земной срок подошёл к концу, сошла в окружении отзвуков имён, произнесённых детскими голосами. Лодочник не дал совета напуганной, но не раскаявшейся душе, лишь указал на берег:

– Покинь мою лодку.

– Ты даже не сказал, что я могу вернуться, что я всё ещё дышала там, на перекрёстке, в беззвёздной полночи, что у меня ещё было немного времени. – Ведьма сильнее задёргала нити. – Ты не равнодушный. Такой же осуждающий, как и все, друг мой, перевозчик. И тебе есть дело до пассажиров твоей лодки, хоть и утверждаешь обратное.

Лодочник мог бы предупредить её об опасностях Перепутья. О ярмарке, где она, оголодавшая, почти безумная, после воя и кровавого дождя леса отдала часть прошлого – юные и чистые годы своей жизни – за кусок чёрствого хлеба. О Зеркальном озере, из которого вышли похищенные дети и указывали на неё пальчиками. О Сонных холмах, где она, отчаявшись вырваться из плена острых шипов, обнаружила себя в тёплом, пахнущем молоком доме, прижимающей к груди единственного дорогого ей человека – крошку-сына, её милого зайчонка. И о том, как будет она кричать снова и снова, как когда-то давно, когда душа была полна светом и любовью, кричать, понимая, что сына нет. Что она вновь и вновь будет ощущать пустоту, которая так и не смогла заполниться. Потому что в следующий миг сынок оказывался у неё на руках, чтобы через минуту исчезнуть. Появиться, исчезнуть, появиться, исчезнуть. Из шипов она выбралась не собой. Нечто ледяное и тяжёлое проникло в сердце. Спросило: «Чего ты хочешь? Бродить по Перепутью, остаться в шипах? Или стать хозяйкой обоих миров?»

Она ответила не сразу. Сперва побеждали те мысли, что говорили о покое, заслуженном всеми, какие бы поступки ни совершались в беспокойной жизни. Мысли вытеснила тьма, скаталась в непроницаемый шар и увеличивалась. Тьма стала ей второй кожей. Женщина увидела сына, он обернулся серым кроликом, весело повёл ушами. Потом кроликов стало много. Все-все дети пришли, смотрели доверчиво, шмыгали носами и обращались в крольчат. Она увидела, словно приоткрылась дверца в тот, старый мир, сколько детей может забрать, спасти, привести домой.

Тьма никогда не показывает тьму. Она притворяется светом и даёт ложную надежду.

– Дура, – расхохоталась ведьма, – правильно меня называли люди. Дурой я была. На Перепутье поумнела. А вот ты, Машенька, умнеть не хочешь. Вы, современные дети, до того избалованные, до того переполненные информацией, что вас сперва надо хорошенько опустошить, чтобы заполнить чем-то толковым.

Ведьма тянула нить и следила, как Маша идёт по мосту над бездной. За ней семенил мальчишка-предатель, сомневающийся в себе, но ни на секунду не усомнившийся в девчонке. Ведьма наблюдала, как из пропасти вылетает сияющая Нагай-птица. Тьма, одарившая ведьму силами, встревожилась. Могущественное создание зоркими глазами могло разглядеть тьму и за Машиной спиной, и в Егоре. Ведьма держала невидимой рукой его трусливые кроличьи уши.

– Егор, ну надо же, – ощерила зубы ведьма, когда мальчик пробовал на вкус новообретённое имя.

Нагай-птица не разглядела ведьмы и даже сорвать змеиный браслет, которым тьма отметила девочку, не сумела. Видно, за время, проведённое в Бездне забытых, подрастеряла могущество.

Браслет тоже заставил ведьму поволноваться. Тьма не стёрла начисто женщину, согласившуюся на сделку с одной из сил Перепутья. Ведьма боялась, что тьма покинет её, хотя понимала, всё идёт к этому: тьма подготовила ей преемницу. Как только холод и мрак покинут её тело, она останется один на один с Перепутьем.

На дне колодца тоже сидела тьма. Ведьма служила лишь временным пристанищем магии, тогда как Матерь Ночи сама была древней, изначальной силой, не договорившейся с тьмой, но рождённой из неё и для неё. Если бы она получила девчонку, ведьма никогда не смогла бы править ни в одном из миров. Матерь Ночи забрала бы себе и Машин мир, и Перепутье, и даже тот, что раскинулся за Перепутьем: огромный, беспредельный, непознанный, густо заселённый теми, кто был и кто будет.

Игрой случая ведьме помог свет, посланный Хранителем. Ведьма даже не удивилась. Она лучше других знала, что добро очень часто, само того не ведая, расчищает дорогу злу. Браслет остался на девчонке и облегчал задачу. Тьма коснулась избранницы. То, что напоминало страх, снова шевельнулось в груди, но злоба, рвущаяся из тела, изгоняла сомнения.

– Думаете, вы у цели? – Ведьма рванула все нити разом.

Дом заскрипел.

– Думаете, Исток вам поможет? Вы не знаете, что такое Исток! С какими мыслями по лабиринту к Водам дойдёшь, такую правду они и откроют! А я вам помогу дойти, ой как помогу!

Ведьма выбрала из закутка откормленного кролика. Она закинула зверька в ждущий, распахнутый на животе рот.

– Ешь! – завопила она.

Сила пришла сразу. Закололо кончики пальцев, вспыхнули глаза, лоб покрылся испариной. Вопль перешёл в пение. Ведьма завязывала узлы под напевы заговора.

Глава четырнадцатая. Лабиринт

Маша считала повороты и размышляла над историями про лабиринты. Почти во всех известных ей легендах лабиринты полнились хитроумными ловушками, тупиками и непобедимыми чудовищами: драконами, сфинксами, минотаврами, многоголовыми гидрами или на крайний случай львами. Так что им с Егором повезло: лабиринт ничего подобного не подсовывал. Изгибался поворотами и закутками, вёл себя вполне мирно. Если бы камень не повторял без умолку «оставь меня» и не терзало смутное подозрение, что за ними идёт кто-то невидимый и опасный, то кружение по лабиринту было бы даже увлекательным. Камень Маша сжимала в ладони, приглушая надоевшую просьбу, а вот подозрение заглушить не удавалось. Она слышала, как кто-то напевает странную песню сразу на два мотива и с разными словами, перекрывающими друг друга.

Петляет, петляет, петляет дорожка,Устали у бедного зайчика ножки,Ему бы на тёплом остаться пригорке,Капустки найти или, может, морковки.Ему бы за ушком хоть кто почесал.Зачем же из дома малыш ускакал?

Первый мотив звучал весело. Звал подпевать, подпрыгивать в такт. Маша привыкла, что на пути то и дело встречаются кролики и зайцы, в разговорах или, как на ярмарке, в виде игрушек. Из-за кроликов она попала сюда, и Перепутье считало своим долгом напоминать об этом. Маша воспринимала кроликов как знак, что скоро вернёт Костю. Но поверх радостной мелодии слышались другие слова:

А что скажет мама? А что скажет мама?Когда ты вернёшься под вечер одна.А ты скажешь: «Мама, тебе меня мало?»«Ни мало, ни много», – ответит она.А что скажет папа? А что скажет папа?Нахмуренный папа, уставший такой:«Встань, дочка, поближе, встань, дочка, под лампой.Я вижу, что взгляд твой какой-то чужой».А что скажет дочка? А дочка что скажет?«Мы были и раньше счастливой семьёй,И ваша пропажа, и ваша пропажаИсполненной стала моею мечтой».

– Ну уж нет, – возмутилась Маша. – Ты слышишь? – Она остановилась, и Егор тут же врезался в неё.

– Что? Ты выход нашла? – спросил Егор, когда Маша, оглядевшись, уставилась на него.

– Кто-то поёт. – Маша посмотрела за плечо Егора.

– Я ничего не слышу. Думаешь, кто-то за нами вошёл в лабиринт?

– Он дразнится. Поёт всякую ерунду про пропажу и про кроликов.

– Про кроликов? – Егор почесал нос, его глаза забегали. – А что он поёт про них?

– Что из дома убежал один, – отмахнулась Маша.

Позади Егора никого не оказалось. Маша прислушалась. Ни шороха, ни звука шагов, ни песни.

Браслет жёг сильнее прежнего. Маша стягивала его, тёрла зудящую кожу.

– Оставь меня, – умолял камень.

– Ох… надоел! – прикрикнула Маша. Приложила камень к губам и громко приказала: – Замолчи!

Камень замолк. Он бы запыхтел от обиды, но не мог ни пыхтеть, ни обижаться. Да и говорить умел лишь короткие фразы, то ли просьбы, то ли приказы, которые девочка не стремилась исполнять.

– На, – Маша раздражённо пихнула жестокосердного Егору, – неси. Устала!

Егор отстранённо взял камень, и Маша ощутила раздражение. Она вымоталась. Прилив сил от встречи с Нагай-птицей отступил. Однообразные повороты лабиринта наводили тоску. А тут песня, уколовшая прямо в сердце несправедливыми обвинениями в том, что Маша не очень-то и хочет вернуть Костю и ей нравится быть единственным ребёнком в семье: мама, папа, я –