Некоторые авторы считали, что такие возражения можно снять, приняв во внимание «информацию» о внешнем облике аббатства в определенный момент, которая, по общему мнению, воплощена в последнем отпечатке. Считается, что эта «информация» заложена в пучок световых лучей, попавших в объектив фотоаппарата и сохранившихся в качестве «инварианта» при всех последующих химических трансформациях. Если что и превращает нечто, А, в «отпечаток» чего-то другого, Б, так это то, что А таким способом передает информацию о Б. Тем самым рассмотрение имманентной «информации», заключенной в К, вероятно, позволило бы нам провести разграничение между обоснованными и необоснованными отсылками к этиологии К, а значит, и устранить неопределенность относительно представляемых и портретируемых предметов. Ниже я дам критическую оценку этой концепции. Однако сейчас важно отметить еще одну трудность.

Предположим, цепочка причинно-следственной истории некоей фотографии такова, как было описано выше (наведение объектива на аббатство, химические изменения фоточувствительной эмульсии и т. д.), однако конечный результат представляет собой всего лишь мутно-серое пятно. Можем ли мы в этом случае, следуя логике, утверждать, что в итоге у нас всё-таки получилась фотография Вестминстерского аббатства, хотя и чрезвычайно неинформативная[67]? Отметим, что аббатство действительно может предстать мутно-серым пятном, если смотреть на него сквозь полуприкрытые веки: возможно, «неинформативную» фотографию следует воспринимать как необычный вид аббатства? Но это уж слишком парадоксально, чтобы быть приемлемым.

Мораль этого противоречивого примера в том, что полагаться на историю создания фотографии недостаточно для того, чтобы однозначно утверждать, что имеющийся на ней предмет и есть то самое – или любое другое – аббатство. Никакая генеалогия фотографии, сколь угодно точная и подробная, не может по логике вещей гарантировать точности этой фотографии. (Разумеется, если «точность» причинно-следственного описания проверяется каким-либо иным способом – скажем, «постоянством информации», никак не соотнесенной с причинно-следственной связью, – то причинно-следственное описание заведомо оказывается недостаточным.)

Приведенное мною причинно-следственное описание, которое, как мы видим, недостаточно для анализа содержания фотографии, можно истолковать и как ненужное.

Представим себе, что кто-то изобрел новый тип светочувствительной бумаги, лист которой можно «экспонировать», просто подержав его перед аббатством, после чего он немедленно приобретает и сохраняет вид обычной фотографии. Откажемся ли мы называть его фотографией аббатства? Возможно, нам и не хочется называть такой «снимок» фотографией, но это не суть важно: всё равно его наверняка сочтут визуальной репрезентацией аббатства.

Приверженец причинно-следственного подхода может возразить, что эта придуманная мною фантастическая бумага как минимум была «отпечатана» с аббатства, так что «сущность» причинно-следственной связи сохранена. В конце концов, может он добавить, нас редко интересуют подробности химических и физических процессов, задействованных при получении итогового отпечатка. Ладно, раз уж мы предаемся фантазиям, давайте предположим, что того же невероятного эффекта можно достичь, направив чувствительную бумагу в обратную сторону от аббатства, – результат всё так же будет неотличим от обычной фотографии. Перестанет ли этот конечный продукт быть визуальной репрезентацией, причем, насколько нам известно, предельно точной?

Некоторые философы могут на это ответить, что если бы причинно-следственные законы нарушались теми или иными экстравагантными способами, то мы «не знали бы, что думать или сказать». Однако это – упрощенный подход к концептуальному затруднению. Допустим, единственный странный пример вроде того, который я только что придумал, нас безнадежно озадачивает. Но если явление можно регулярно воспроизводить с помощью стандартной процедуры, то, я полагаю, мы имеем полное право сказать, что просто открыли некий новый, хотя и головоломный, способ создания изображений или «подобий» аббатства и других объектов. Несложно наизобретать сколько угодно контрпримеров, в которых конечные продукты, неотличимые от привычной фотографии, могут возникать в результате крайне оригинальных действий.

Вроде бы напрашивается вывод о том, что каузальные истории фотографии – или ее фантастических двойников – не имеют никакого отношения к нашему вполне обоснованному мнению о том, что все они суть изображения Вестминстерского аббатства. Однако столь радикальное отрицание причинно-следственного подхода может оказаться слишком скоропалительным. Предположим, мы нашли некий природный объект, «похожий» на некий предмет, например, скальное образование, которое в определенном ракурсе выглядит точь-в-точь как Наполеон: можем ли мы сказать, что эта скала есть изображение Наполеона? (Или, если уж на то пошло, можно еще предположить, что объекты, по всем статьям похожие на фотографии, в определенный момент просто сыплются дождем с неба.) Безусловно, нет. Похоже, предыстория этиологии по меньшей мере актуальна (не будучи при этом необходимым или достаточным условием), но почему именно – следует прояснить, прежде чем мы двинемся дальше.

Очевидно, можно возразить, что в случае воображаемой светочувствительной бумаги, как и в других примерах, которые мы вольны изобретать, нечто обдуманно должно быть позиционировано так, чтобы создать – если всё пойдет хорошо – изображение рассматриваемого предмета. Разумеется, это исключает предполагаемых «двойников» среди природных объектов или объектов неизвестного происхождения, которые просто неотличимы от обычных фотографий. Однако в этом воображаемом возражении явно ощущается апелляция к критерию совсем иного рода – к намерению, запустившему причинно-следственный процесс. Это требует отдельного обсуждения. Но для начала давайте присмотримся внимательнее к предположению, будто ключ к тому, что мы ищем, нам дает понятие «информация».

Апелляция к воплощенной «информации». Как я уже говорил, загадку с нечеткой фотографией, по мнению ряда авторов, можно разъяснить «отсутствием достаточной информации» на итоговом отпечатке. В более общем смысле понятие «информация», предположительно позаимствованное из математической теории коммуникации, считается полезным для разрешения концептуальных затруднений, которые мы пытаемся прояснить[68].

Нынешняя мода рассуждать об «информации», содержащейся в изображениях – а также привносить это понятие практически в любое обсуждение, – безусловно, вызвана фантастическим успехом понятия «информация», ключевым в сложных математических теориях, которые обычно связывают с именем Шеннона[69][70]. Однако легко показать, что смыслы, вкладываемые в одном и другом случае в «информацию», не имеют между собой почти ничего общего.

Напомним вкратце, что означает «информация» в контексте математической теории. Прежде всего, в ней идет речь о статистическом понятии – будем в дальнейшем называть его «выборочной информацией»[71], чтобы избежать путаницы. Типичная ситуация, в которой применяется математическая теория, это ситуация, где определенный пакет возможных «сообщений» – их можно представить в виде чередующихся символов «алфавита» (буквы, цифры или энергетические импульсы), которым не обязательно приписывается смысл, – кодируется в «сигналы» для передачи по «каналу связи» и последующего приема, дешифровки и точного воспроизведения исходного «сообщения». Тем самым буквы алфавита преобразуются в электрические импульсы в телеграфном проводе с тем, чтобы на другом конце воспроизвести копию исходной цепочки букв, составляющих сложное отправленное сообщение.

Грубое объяснение понятия «выборочная информация», связанное с