очков, как в теннисе. Это было больше похоже на пинг-понг. Задача состояла в том, чтобы вернуть мяч сопернику, отбив его от передней стенки, и сделать это нужно было до того, как мяч дважды ударится об пол.

К тому времени, когда Сан вела со счетом 6:0, Энди понял, что она не собиралась проигрывать специально. Видимо не оценила его предложение с поцелуем.

Но, несмотря на то, что он отставал, Энди хорошо прочувствовал ее игру. Она была быстрее его, подачи ее были более точными. При легких ударах она могла попасть в переднюю стенку всего в нескольких дюймах от пола, что делало невозможным его ответный удар.

Однако у Энди было преимущество в силе, и он мог ударить по мячу сильнее, чем она. Нередко скорость мяча превышала девяносто миль в час, а когда тот отскакивал от четырех стен, это не способствовало его легкому перехвату. Энди был на несколько дюймов выше Сан, поэтому при каждом удобном случае он высоко отбивал мяч, и часто отскочивший мяч пролетал над ее головой вне пределов досягаемости.

Через двадцать минут Энди удалось сократить преимущество Сан до одного очка. Его толстовка промокла настолько, что ее пришлось выжимать, и ему становилось все труднее переводить дыхание между подачами.

Сан, казалось, совсем не потела.

- Ты можешь взять перерыв, если тебе это нужно, - сказала она ему даже не скрывая ухмылки.

Он поджал губы и ничего не ответил. Она явно над ним издевалась.

- Двенадцать - десять, ты уверен, что не хочешь попить водички?

Пить хотелось, но он покачал головой.

- После игры. Подавай.

Сун понадобилось еще четыре подачи, чтобы выиграть.

Она энергично пожала ему руку, довольно улыбаясь. Энди так упыхался, что даже не думал о проигрыше. Ему просто хотелось промочить горло.

Через несколько минут они были в столовой, каждый с большим стаканом воды. Энди пил уже третий.

- Ты играешь лучше, чем я ожидала, - сказал Сан. - Ты заставил меня понервничать.

- Да нет, вот ты действительно могла бы играть профессионально.

- Ну, я играла, вроде как. Американская Ассоциация Ракетбола. Выиграла несколько турниров. Ничего особенного, правда. Игроки ракетобола не так часто становятся звездами спорта.

- Ты могла бы поделиться со мной этой информацией, прежде чем ставить на кон тысячу баксов.

- У нас есть еще час до того, как Баб будет готов к следующему уроку. Хочешь сыграть еще раз? Как насчет реванша?

Энди чувствовал, как его мышцы начинают сводить судороги. Он знал, что не выдержит еще одного раунда. Но она смотрела на него с таким искренним воодушевлением. Ее глаза ярко сияли, а на щеках играл чудесный румянец. Такая перемена по сравнению с суровым, строгим выражением, которое он наблюдал на ее лице с момента приезда.

- Рэйс говорил что-то о бильярдном столе. Ты играешь?

- Давно не играла.

- Как насчет того, что я возьму реванш в бильярде?

Сан усмехнулась.

- Давай. Мне нужно сначала принять душ и переодеться. Увидимся в Красной 5 через двадцать минут?

- Это свидание, - сказал Энди.

Глядя ей вслед, он искренне надеялся, что так оно и есть.

Глава 11

Рабби Менахем Шоцен закончил свой ночной кадиш[18], попросив Бога помочь его другу, отцу Тристу, справиться с кризисом веры.

Он снял свою плетеную кипу - шапочку, которую получил на бар-мицву, и положил ее в сумку с таллисом[19] поверх цицит[20] и тфиллин[21], которые надевал только на утреннюю молитву.

Раввин взглянул на свою тумбочку. Он помнил, что в ней лежит. И помнил, что всего несколько минут назад он молил Бога дать ему силы избежать соблазна.

Шоцен отвернулся от искушения и сел за маленький письменный стол, чтобы вычитать последние страницы своих мемуаров.

Он поднял рукопись, насчитывавшую уже более пятнадцати сотен страниц, написанных от руки, и ее вес порадовал его. Не так уж плохо, особенно если учесть, что один день и две ночи в неделю, шаббата[22], ему было запрещено писать по еврейскому закону. Первая строка по-прежнему вызывала у него гордость, и он тихо прочел:

- Благословения и проклятия, у меня было много и того, и другого.

Он снова взглянул на тумбочку. Одно из проклятий, несомненно. Баб мог быть демоном, хотя Шотцен в этом сомневался, но в этом ящике лежало нечто еще худшее. Йетцер хара[23].

Он подошел к тумбочке.

Спиртное лежало там, где он его оставил, маня его. Шотцен вынул бутылку, наполовину заполненную мятным шнапсом, а затем опустил ее обратно. Это был знакомый ритуал со знакомым концом. Бутылка всегда побеждала.

На этот раз внутренняя борьба длилась едва ли минуту. Шотцен налил себе стакан, проклиная свою слабость. На втором бокале его проклятие превратилось в покорность. На третьем бокале - в тост.

Он не был уверен, привиделся ему стук в дверь или нет. Он остановился на середине глотка и затаил дыхание, прислушиваясь. Второй стук заставил его вздрогнуть.

- Да? - ответил он, чуть не подавившись шнапсом. Бутылка стояла на столе, уже пустая, и Шотцен засунул ее обратно на тумбочку.

- Менахем? Это Майкл.

Шотцен поджал губы и открыл дверь. Трист был одет к мессе, римский воротничок был чист и накрахмален, а зеленая ряса тщательно выглажена.

- Могу я войти? - спросил он.

Его тон не соответствовал его одежде; он был подавленным и отрешенным.

- Конечно.

Шотцен отступил в сторону и позволил ему войти. Он тихо закрыл дверь и увидел, что Трист уставился на стакан со шнапсом. В нем все еще оставалась выпивка.

- Надеюсь, не из-за моего предосудительного поведения, - сказал Трист.

- Моя болезнь не нуждается в провокациях, - ответил Шотцен. Они с Тристом много раз говорили об алкоголизме. По сути, Трист был единственным, с кем Шоцен обсуждал эту тему.

- Мне очень жаль, Менахем.

- Страсть - это освежающая эмоция, которую я вижу в тебе, - ответил Шотцен. - В наших многочисленных дебатах на протяжении многих лет я не припомню, чтобы ты когда-нибудь так кричал.

- Это было непростительно, как тон, так и содержание.

- Нет ничего непростительного, пока есть раскаяние. Извинения приняты, отец.

Шотцен протянул руку, которую священник сжал в обеих своих ладонях.

- Ты мой единственный друг.

- Как и ты, мой.

Трист сел на кровать и кивнул на рукопись.

- Работаешь над мемуарами?

-