произнес ехидно-властным голосом мужчина, выходящий откуда-то сбоку-слева-сзади меня. Одет он был еще причудливее, как будто приехал со съемок, где снимался в роли гетмана Богдана Хмельницкого. Даже булава за поясом. Ну и отморозок исторический.

– Это? – не знаю почему, но в таких ситуациях я непроизвольно начинаю откровенно хамить. Может быть, я так защищаю свою неприкосновенность от наездов? Все-таки за тысячи лет люди привыкли к хамству и вседозволенности силы. Меня внутри коробит от моего поведения, от моих слов, но я иначе не могу. Может, и не зря написано в Библии, что человеку не дано изменить себя. С другой стороны, во всех моих ведениях я был “из высшего общества“, как поет Меладзе. Но, что существенно, я ни разу не видел себя женщиной. Но это так, к слову.

– Может быть. Но бывает и хуже, и страшнее.

–Насчет хуже и страшнее не торопись. У тебя все еще впереди.

– Надейся и жди.– Допел я за него.

– Что?

– Ничего. Проехали. Я понимаю, что с возрастом люди глухие становятся.

– Да ты кому хамишь?! Ты знаешь, кто я?!

– Похож на павлина. И голос такой же неприятный – павлиний. А как зовут? А мне это надо? Очевидно, еще одна шестерка этой бабульки.

Его, конечно, надо было видеть: рыбий, судорожно открывающийся рот, выпученные глаза, кожа с переходящим из пунцового в фиолетовый оттенок.

– Мне на вас даже смотреть неприятно.– “Добил“ я его.

Что он хотел со мною сделать, я не знаю. Это его проблемы. По крайней мере, пока. Но старушка приподняла руку. Просто приподняла и все. Все успокоились. Даже те двое солдат, которые вышли следом за ним, и которые очень нервно слушали, как и что я говорю их босу. У меня появилось время рассмотреть и их. Скорее всего, это или его сыновья, или племянники. Было у них что-то общее, какое-то неуловимое, как у дочери с матерью, если дочь очень сильно похожа на отца. И скорее всего я не ошибся, судя по их нервозности. Слуги так не реагируют. Слуга возмущается, негодует, но очень близко к сердцу не берет. А здесь все по полной схеме. Это надо будет учесть. А мальчики крепенькие, как дубочки: бицепсы на руках, что моя шея. Интересно, где качаются и принимают ли таблетки. Завидую я им: у них есть сила воли, заставляющая их несколько раз в неделю ходить в тренажерный зал, качаться до опупения.

– Скажи мне,– прервала мои мысли бабка,– ты ощущаешь себя избранным?

– Избранным?– если честно, то я удивился этому вопросу. Я слышал эти предположения в свой адрес, но чтобы здесь этот задали, и, тем более первым.

– Увы, нет. А что вы подразумеваете под этим словом?

– Человека, способного изменить мир, изменить соотношение сил в мире.

– Должен вас огорчить, но, сколько себя помню, никогда претензий таких к миру не предъявлял и на подобное не покушался. Так что мой ответ – нет.

– Расскажи, что видел, когда шел сюда.

– А поточнее? – Вслух спросил я, а мысленно – или в коридоре я должен был, что увидеть или содержание обмороков?

– Что ты видел в видениях? Скалы меня не интересуют. Я без тебя знаю там каждую трещинку.

– Ах, это. Здесь тоже пролет. Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать. Я увидел, как ее лицо изменилось. Я потерял интерес в ее глазах и понял, что сейчас начнется третье действие спектакля, и оно же последнее. И играть мне там главную роль – роль невинного мученика, безвести пропавшего на пляже славного санатория. А я даже завещание не написал. А я так хотел оставить в дар моим сотрудникам и коллегам по работе мою старенькую армейскую рубашку. Директор мог бы ее повесить на вешалку, а вешалку на гвоздик у своего кабинета. А внизу бирочка: “Эта рубашка принадлежала…“, но опять мои мысли прервали и не дали пустить скупую мужскую слезу по этому поводу: все-таки хороший был человек. Прервали мои мысли грубо. Я бы сказал по-хамски. Не люблю я этого.

– Увы, но что сделаешь. Единственное, кажется мне, что я видел этих двух молодых людей в гареме у султана. Но там они были евнухами, причем голубыми. ( хотя, как евнух может быть голубым, я не знаю).

Как вспыхнули глазки у них! Нет, я не ошибся. Я провоцировал их в надежде на быструю смерть, но здесь сработал инстинкт самосохранения, помноженный на когда-то усиленные тренировки: мышечная память, опережая мозг, слегка меня развернула, пропуская мимо летящую булаву. Полшага вперед и мои руки уже на подбородке и затылке “павлина“. Рывок и тело начало оседать у меня в руках. Хлопчики в шоке, а это мои спасительные секунды. Из ослабевшей руки покойника выхватываю булаву и наотмашь бью по голове одного из них. Шмяк. Реагировать на кровавое месиво его бывшего лица нет времени. Кровь и смерть брата вывели из шока оставшегося. Наверное, у него и нервы крепкие, как и его тело. Времени на замах нет – тычок в предплечье в надежде повредить мышцы. Попал. Вижу, как от боли морщится лицо, и на одежде проступает кровь. Алягер ком алягер – на войне, как на войне. А там все способы хороши. Главное – убей его, чтобы он не убил тебя. Тем более, у меня из головы никак не выходили глаза-блюдца, что моргали за троном. Нет, не зря я их дразнил. Медведь здоровый, орет от ярости и гнева. Но в бою это недопустимо. В бою должна быть спокойная трезвая голова, отрешенная от всего, даже от жизни. Именно от жизни. Если будешь бороться за жизнь и бояться смерти, то она – смерть почувствует твой запах издалека и придет. Даже не придет, а примчится, так как в бою иногда бывает, что у солдата от страха в голове что-то клинет, и он, опять же от страха, что-то крича, бежит туда, куда бежать по всем законам и логике войны, нельзя и побеждает, и остается в живых. Смерть опоздала. Извини, в следующий раз будешь шустрее. А шустрить надо, и особенно в бою. Я увернулся от рубящего удара шашкой (все-таки хорошо, что папа приучил их и привил любовь к старине, а не к современному оружию) и сбоку ударил ему булавой по коленной чашечке. Хруст. Крик боли. Враг на коленях. Еще вскрик боли. Фигушки, меня вид врага на коленях не остановит: плавали – знаем. Удар сверху по голове. У этого хоть лицо сохранилось, но остальная голова…. Лучше не вспоминать. А впечатлительным лучше не