покинуть свои земли и перебраться в совсем другие края. Массовое переселение было болезненным само по себе, индейцы назвали его Тропой слез, но еще больше уязвляло их то, что на принадлежавших им землях поселились белые, стали там обживаться и строиться. Во время нападения мать Уилла спряталась в риге. Лошади индейцев громко ржали, вставали на дыбы, рыли копытами землю. Их раскрашенные бока и оскаленные морды в пене она не забыла и по прошествии многих лет. Не забыла и глаза, обведенные черными кругами, лица в боевой раскраске, рты, издающие дикие вопли. Она видела, как ее родители стреляли из карабина через кухонное окно. Два индейца упали. Услышала, как закричала мать — значит, отца убили. Так оно и было. Потом она увидела своих родителей мертвыми, их пронзили стрелы, в открытых глазах застыл ужас, с них сняли скальпы. После того как индейцы убили хозяев и вырезали с их голов подтверждение победы, один из них подошел к дверям риги, держа в руках горящий соломенный жгут. Его лошадь приплясывала у коновязи во дворе. Он вошел, собираясь поджечь ригу, и увидел молоденькую девушку, она вцепилась зубами в руку, чтобы не кричать, по щекам текли слезы. Индеец смотрел на нее несколько долгих секунд, а потом молча бросил пылающий жгут у дверей и вышел, словно дав ей время затоптать его, прежде чем огонь доберется до соломы. Она все еще не верила, что осталась жива. Думала: вот он позовет остальных, ее вытащат из риги, и она умрет. Но никто не пришел. Индейцы подобрали своих погибших и умчались галопом, подняв руки в знак победы и считая, что позади них пылает объятая пламенем ферма. Но позади них осталась только семнадцатилетняя сирота.

На следующий день, когда она копала могилу для отца и матери, снова появился индеец. Лицо у него не было раскрашено, и она могла его рассмотреть. Они не обменялись ни единым словом. Да и как? Они говорили на разных языках. Но она его уже не боялась, так сказала мать Уиллу. Индеец помог ей вырыть две могилы и уложить в них тела, завернутые в льняные простыни. Была ли одна из стрел-убийц из его колчана, об этом она никогда не узнала. А вот Уилл — он бы очень хотел знать.

Много лет спустя мой друг пытался понять, как и почему возник союз его родителей. Как из резни могла родиться любовь? Но мать не могла толком объяснить. Говорила, что была очень молода, что оба они были очень молоды, говорила о стремлении воинов-индейцев, точно таком же, как у белых военных, показать свою доблесть. Она с улыбкой призналась, что вообще мало кого видела до того, как Зимнее Облако вторгся в ее жизнь. А с другой стороны, был ли у нее выбор, когда она осталась одна-одинешенька? «И потом, он был такой красивый, — говорила она и смеялась, — красивый, как ты, мой сыночек». Перебирала и гладила волосы Уилла, прямые и длинные волосы индейца чероки.

Они не остались на ферме и не вернулись в племя Зимнего Облака. Уилл не знал, покинул ли воин своих из любви к его матери или племя изгнало его по какой-то иной причине. А все, чего Уилл не знал, вызывало у него гнев.

Три лошади — две, чтобы на них ехать, и одна вьючная, с одеялами и вещами первой необходимости, — были всем их богатством, когда молодые люди пустились в путь. Девушка спрятала в седельные сумки несколько мелочей на память и через много лет показала их сыну. Украшения, маленькое круглое зеркальце, которое принадлежало еще прабабушке-ирландке, кружевной чепчик, который мать Уилла никогда больше не носила, гребешок. И еще Библия.

— У вас даже не было общего языка! — сердился Уилл, оттого что ничего не мог понять.

— Почему же? Был, — отвечала мать, улыбаясь, и эта ее улыбка сердила его еще больше.

Они пустились в путь рано утром в начале весны, через несколько недель после смерти родителей девушки. Зимнее Облако сказал, что ферму надо сжечь. Мать Уилла не захотела видеть пожар, пришпорила лошадь и ускакала не оборачиваясь, сохранив в памяти нетронутым дом и две могилы рядом с ним. Она больше никогда туда не возвращалась. Через год родился Уильям.

Watching the Day Go ByY[8]

Я кружил вокруг салуна, как ночная бабочка вокруг свечи, избегая Дженни и надеясь ее встретить. Не зная, сдержал ли хозяин салуна обещание или Дженни по-прежнему принимает клиентов, я довольствовался тем, что дожидался ее выхода на сцену и смотрел, как она танцует. Преображенная танцем, она открывала себя всем в игре движений, которые завораживали меня и вонзались в сердце. Я один понимал красоту ее танца, я один видел ее другой. Я мечтал, что уткнусь лицом в ее юбки, что щекой почувствую ее бедра, что снова ее поцелую. Я всем телом помнил наш поцелуй на берегу реки и постоянно воспроизводил этот момент в памяти. Думал я и о шерифе, единственном для меня клиенте из плоти и крови, и ненавидел его всеми силами души.

В этот вечер Дженни превзошла саму себя. В салуне яблоку негде было упасть. Но Шон и Уилл сегодня не пришли. Шон был с семьей, я его домашних не знал, а Уилл спозаранку завалился спать, наломавшись на разгрузке товара. Пальцы пианиста так и летали по клавишам, он склонился над инструментом, слился с ним воедино, а сапоги зрителей пристукивали по полу, стараясь не отстать от ритма. В этот еще не поздний час мужчины выкрикивали вполне пристойные похвалы. Я взял стакан и сел у стойки, откуда видел всю залу и Дженни в ярком свете. Девушки порхали между столов, кое-кто из них подсаживался к посетителям. Сквозь музыку до меня доносился смех, веселые восклицания, радостное возбуждение. Мимо меня прошла Каролина, высоко подняв голову. Должно быть, я сидел с таким жалким видом, что она вернулась, потрепала меня по щеке и одарила улыбкой в знак примирения, чем очень даже утешила. За круглым столом у окна Карсон играл в покер с Эвертом, Стенсон и еще двумя неизвестными мне типами. Бармен уже не держал меня за чужого и подвинул мне новый стакан бурбона. Сухой закон уже был объявлен, но здесь пока делали вид, что слыхом о нем не слыхивали.

Темп замедлился, звук стал гуще, насыщеннее, и Дженни, следуя за музыкой, в последний раз сладострастно изогнулась и замерла. Занавес закрылся, и все сидевшие в зале захлопали в ладоши, вызывая