на меня как-то непривычно, они крепко меня держали, и я ощущал их сочувствие. Я про себя повторял, что я мужчина, что я занимался любовью с самой красивой девушкой этого города, что не позволю себе кричать. «Хоть бы это кончилось!» — думал я, уткнувшись взглядом в загнутый вверх подбородок, который нависал надо мной, чувствуя, что мне сводит скулы, а чужие руки давят мне на плечи. Чтобы держаться молодцом, я представлял себе, как Дженни на меня смотрит. И я, несмотря на немыслимую боль, с которой мой зуб отделился от десны, почувствовал себя гораздо сильнее.

Издав победный рык, Эдвард показал мне больной зуб, зажатый щипцами, а я наконец смог сплюнуть ему под ноги кровь с гноем, надеясь щедро обдать его ботинки. Меня приветствовали криками, друзья помогли мне приподняться. Кто-то протянул чашку с прозрачной жидкостью — это была водка, и от нее я опьянел окончательно. Она была такая крепкая, что, когда попала мне в рот на свежую рану, у меня чуть глаза не выскочили. Я уже готов был упасть в обморок, но тогда все мои усилия пошли бы псу под хвост. И я проглотил водку пополам с кровью, сделав жуткую гримасу, после чего множество рук хлопало меня по спине. Я стал своим — парень что надо, молодец.

Пережитая пытка так прочно связалась в моем сознании с первой ночью любви, что я не могу отделить их друг от друга. Много позже я подумал, что тут проявилось отцовское воспитание: за грех необходимо платить. Но в чем, спрашивается, грех? Теплое тело Дженни поселилось в моем благодетельной, драгоценной тайной.

Друзья вытащили меня из кресла, потом подняли меня себе на плечи в знак триумфа. Шон был повыше Уилла, и я, чтобы не упасть, крепко вцепился им в волосы. Больно мне было как последней собаке. И горд я был как петух. Эдвард валял дурака, крича, что он освободился и если кто-то нуждается в его услугах, то вот он, пожалуйста, и тыкал в нос всем подряд щипцы, а все с гоготом от них отшатывались.

— Держите, а то сейчас упадет!

Шон подхватил меня, и я не упал, он помог мне дотащиться до лавки бакалейщика. Ближе всего была кровать Уилла, и он уступил мне ее без малейших сомнений.

— Ты держался как гризли, мы все расскажем Дженни, — пообещал мне друг, когда я улыбаясь повалился на его матрас, не утерев кровавой слюны.

Пришлые

Появилась Стенсон, и все головы повернулись к ней, и все языки о ней заговорили, одни с восхищением, другие с раздражением. Ежегодный праздник уже начался, и это тоже сыграло свою роль в повышенном внимании. Я стоял, опершись на стойку у края площадки, стойку с напитками, предназначенными смачивать наши сухие глотки во время вечера. Прошла неделя с того дня, когда Эдвард вырвал мне зуб, боль меня уже не мучила. Но я все время пробовал это место языком и даже приобрел дурную привычку: попробую и щелкну после этого языком, скривив щеку. Я знал, что шрам становится заметнее, мне это не нравилось, но Шон уверял меня, что с ним я выгляжу очень мужественно. Сам он переживал из-за круглых гладких щек, считая, что похож на пупса. Шон решил отрастить себе бороду, чтобы распроститься с детством, которое никак не желало от него отстать, хотя был он высокий, крупный, но, может, несколько полноватый. До бороды пока еще было далеко, но мы не сомневались, что Шон будет выглядеть очень внушительно, когда она скроет его щеки и рот. Уилл из-за своих индейских корней не мог рассчитывать на пышную растительность, но он говорил, что ему ее и не надо. При этом он принимал глубокомысленный вид и потчевал нас индейской мудростью: мол, возраст определяет голова, а не борода, — мы хохотали, и Уилл вместе с нами. Трудно сказать, насколько Уилл был индейцем. Думаю, что он и сам этого не знал. Но его нос с горбинкой и таинственные слова производили иной раз впечатление настоящей взрослости, какой, конечно, не было ни у меня, ни у Шона. Уилл — самый лучший друг, какой только был у меня в жизни.

Мужчины, засучив рукава, поддерживали огонь, а женщины накрывали длинные столы под белыми скатертями, вытащенными из сундуков по случаю праздника. Еще они шугали ребятню, которая с воплями носилась вокруг них и грозила нарушить равновесие столов и скамеек. Я пытался высмотреть в ребячьей кутерьме Перл, но не нашел ее.

Когда Стенсон появилась, я не мог не восхититься. В черном бархатном жилете поверх рубашки и с красным шейным платком, какого я у нее прежде не видел, она была великолепна. Красный платок был единственным ее украшением. На ухо с поврежденной мочкой падала прядь волос, скрывая его от посторонних глаз. Позади Стенсон, как я догадался, шла Дженни и еще несколько девушек, работавших в салуне. Одеты они были по-праздничному, держались скромно, никому бы и в голову не пришло, каким они живут ремеслом. Позже, когда праздник будет в разгаре, у них появится привычный громкий грудной смех, но сейчас они были робкими и не хотели привлекать к себе внимание на празднике, где отважились появиться. Стенсон повсюду чувствовала себя на своем месте, и неважно, давали ей это место или она брала его сама. Неодобрительные взгляды, которые люди бросали на ее обтянутые штанами ноги, скатывались с нее, как дождь с бизоньей шкуры. Она подошла к группке мужчин, в которой я заметил Эверта, и все они потеснились, принимая ее в свой круг. На едкие замечания женщин стали отвечать мужчины, пока одна из них не крикнула, что в такой день все ссоры-раздоры нужно оставлять дома. Большинство было настроено доброжелательно, и две барышни приняли девушек из салуна и показали им место за столом.

Я помахал Дженни — она деликатно приподняла длинную юбку и направилась ко мне.

— В прошлом году кое-кому пришлось неделю опоминаться после праздника…

— Начнем поровну, — защитился я и протянул ей свой стакан, чтобы так и было.

Она допила и вернула мне его с улыбкой.

— Познакомлю тебя с друзьями?

Шон сделал шаг вперед и пожал ей руку.

— Добрый вечер, Дженни! Как поживаешь?

И оба засмеялись моему удивлению.

— Шон здесь родился, Гарет, мы знакомы не близко, но все же знаем друг друга.

Странно, но мне только сейчас пришло в голову, что я ничего не знаю о Шоне. Никогда не видел его семьи. Да и он никогда о ней не