– Fête? – Мне не понравилось, как она произнесла «приготовить». Я ведь не добыча, не жаркое для вертела. – Что за fête?

– Бал гоблинов, конечно, – подала голос Веточка. – Зимой мы каждый день устраиваем торжества, и сегодняшний бал обещает быть особенным. Сегодня Эрлькёниг представит Подземному миру свою невесту.

Кете.

– Я должна поговорить с Эрлькёнигом, – заявила я. – Немедленно.

Веточка и Колютик рассмеялись; волосы-ветви заколыхались, как от порыва ветра.

– Поговоришь, дева, обязательно поговоришь. Но всему свое время. Сегодня ты – его почетная гостья на балу, там с ним и встретишься.

Я попыталась настоять на своем.

– Нет. – В конце концов, я больше их по размеру, хоть и ненамного. – Я должна сделать это прямо сейчас.

– Вы, смертные, слишком нетерпеливы, – заметила Колютик. – Видно, это от того, что Смерть постоянно держит вас за горло.

– Отведите меня к нему, – потребовала я. – Сию минуту.

Гоблинки, однако, были непреклонны. На мои слова они не реагировали и лишь с любопытством таращили круглые глаза. Мне хотелось скрыться от их оценивающих взглядов, избавиться от ощущения, что меня оценивают по каким-то неведомым меркам.

– Глядеть тут особо не на что, – высказалась Колютик.

– Хм-м-м, – протянула Веточка. – Прямо не знаю, как сделать ее хоть чуточку краше.

Я порядком разозлилась. Я не красотка, это верно, но, по крайней мере, и не уродина, как эти две нелепые карлицы.

– Благодарю, я предстану перед ним как есть, – резко ответила я. – Мой внешний вид не нуждается в улучшении.

Гоблинки посмотрели на меня со смесью презрения и жалости.

– Это не тебе решать, смертная, – сказала Колютик. – Нашему досточтимому повелителю угодно, чтобы сегодня вечером ты была нарядно одета.

– Наряд не может подождать?

Веточка и Колютик переглянулись и расхохотались. Ветви на их головах опять затряслись, как в бурю.

– У нас свои порядки и традиции, – пояснила Веточка. – Бал гоблинов – это традиция. Аудиенциям и просьбам отводится свое время и место, и на балу для этого не время и не место. Ты – почетная гостья Эрлькёнига, эта ночь – твоя. Наслаждайся. Все остальные ночи принадлежат ему. И нам.

Меня пронзило предчувствие беды.

– Ладно. Что я должна делать?

Несмотря на опаску, какая-то часть меня с нетерпением предвкушала праздник. Бал, красивое платье – когда-то я об этом мечтала. Я грезила о том, как буду танцевать с Эрлькёнигом, как стану его королевой.

Веточка и Колютик одинаково ухмыльнулись. Зубы у обеих были кривые и острые.

– Ты все увидишь, дева, все сама увидишь.

* * *

Когда я вошла, гоблинский оркестр заиграл менуэт.

Веточка и Колютик невероятными уговорами и стараниями втиснули меня в замысловатое платье. С точки зрения нынешней моды там, наверху, фасон слегка устарел – такие платья носили модницы лет пятьдесят-шестьдесят назад. Пошито оно было из дамаста желтовато-коричневого и бронзового оттенков; корсаж был из муарового шелка в лиловую и сливочно-белую полоску, отделку составляли затейливые розетки в форме ольховых сережек. Несмотря на мою худобу, талия в платье оказалась еще у́же, и пластины корсета до того больно впивались мне в ребра, что я с трудом дышала. Еще больше смущало меня глубокое декольте. Несмотря на ярды ткани, я все равно чувствовала себя голой.

«Голым» было и мое лицо: я отказалась от пудры и румян, предложенных гоблинками. Мне даже не понадобилось щипать себя за щеки, чтобы добиться румянца: из-за духоты, тесного платья и волнения я и так раскраснелась.

Бальный зал более всего напоминал пещеру, точнее, и был пещерой – большой и, в отличие от моей земляной комнатки, каменной. С потолка свисали каменные наросты со вставленными в них светящимися кристаллами. Такие же наросты торчали снизу, из пола, на котором возвышались щедро накрытые столы. В центре каждого стола стояли оленьи рога, украшенные драгоценными камнями и нитями паутины, рядом журчали маленькие фонтанчики, время от времени выбрасывавшие вверх струи, от которых исходил слабый сернистый запах.

Мириады волшебных огней мерцали в чернильной темноте потолка пещеры, так высоко, что казалось, будто я гляжу в ночное небо. Сверху, как люстры, свисали голые ветви и сухие листья, еще не утратившие ярких осенних красок. Стены были задрапированы шелком и парчой, а также украшены гобеленами с изображением невинных дев и кровожадных гоблинов. Золото, серебро и драгоценные камни были рассыпаны повсюду, точно конфетти; пляшущий огонь свечей, мигание волшебных огоньков и неровное пламя факелов заставляло их сверкать подобно свежевыпавшему снегу. В стены и пол были вделаны осколки серебрёного стекла и зеркал, в которых все отражалось фрагментами: пол-лица, излом ноги или руки, миллион моргающих глаз.

Во всем царила чрезмерная пышность и великолепие. Я незаметно лавировала среди гостей праздника, каждый из которых скрывался под маской в виде человеческого лица. Сквозило что-то печальное и тоскливое в этом жутком сборище гоблинов, притворявшихся людьми, обитателями верхнего мира. Все маски были сделаны по одному шаблону – ослепительно прекрасное женское лицо либо столь же красивое мужское. Все мужчины выглядели, как Ганс, все женщины – как Кете, на устах масок застыла одна и та же приторно-сладкая улыбка.

Музыканты заиграли следующий менуэт, неуклюже сжимая крючковатыми пальцами инструменты – гобой, малую флейту, виолончель и скрипку. Оркестранты брали верные ноты, но менуэт звучал тускло и бездушно. Гости бала не танцевали – очевидно, музыкальное сопровождение их не вдохновляло.

Все было неправильно. Музыка – творение рационального человеческого ума, подчиняющееся правилам и имеющее свою структуру, – в исполнении гоблинов не пела, а уныло, безжизненно дребезжала. Не лилась, не дышала, не устремлялась ввысь. Если бы мне в руки попали их ноты, я бы сменила темп, тональность, или вообще отказалась бы следовать написанному, а отпустила бы мелодию в полет.

Кожа у меня зудела от нетерпения, в кончиках пальцев покалывало. Я испытывала горячее желание присоединиться к оркестру, однако мешало навязчивое и мучительное чувство собственной неполноценности. Мною пренебрегали, меня не учили, не оценивали должным образом. Папа сказал бы, что я зарываюсь.

И все же… Папы здесь нет, как нет и маэстро Антониуса. И даже Йозефа. Никто не осудит, если я подойду к скрипачу, отберу у него инструмент и начну играть.

Словно угадав мое намерение, скрипач поднял голову и посмотрел на меня. Оркестранты были без масок, сосредоточенность делала их сморщенные, злобные физиономии еще безобразнее.

– Что, дева, – осклабился скрипач, – думаешь превзойти меня мастерством?

– Да, – сказала я и сама удивилась решительности, с какой произнесла это слово.