— Пойду и я, — задорно сказала сыну. — Грешно в эдакую-то пору в избе отсиживаться. И Милке, овечкам сенца на зиму надобно.

Степан взял из ее рук бидончик, и пошли они по тропинке рядом, он — с литовкой, она — с вилами на плече. Когда проходили мимо школы, Анна Анисимовна обернулась к сыну, спросила:

— Може, и Настасью с собой возьмем? Одной ей, поди, тоскливо будет?

Степан остановился, посмотрел на такое знакомое ему крайнее окно, которое было задернуто белой шторкой. Прикрыл глаза, представляя, видимо, как спит Настя в своей комнате на раскладушке, сбросив с плеч простыню и подложив ладонь под горячую щеку.

— Давай! — сказал Степан матери.

Улыбнулся с озорством и, как в мальчишестве, сунул под язык два пальца — вызвать Настю свистом. Но взглянул на мать, на дома Марьяновки:

— Жаль ее будить.

— Чё жалко-то? — проворчала Анна Анисимовна. — Пущай привыкает ранышко вставать. Поробит на покосе, чай, не рассыпется.

— Идти надо, мама. Уже все на лугу.

Степан быстро зашагал по тропинке. Анна Анисимовна поспешила за ним, размышляя о странных, непонятных ей отношениях Степана и учительницы Насти Макаровой. «Кажный вечер ходит к ней. А сам ни в избу, ни на покос учительшу не зовет. Може, меня смущается?»

Сенокос закипел в километре от деревни, на пологом берегу Селиванки, между прикрывающим речку поясом ольшаника и зубчатым, продолговатым, как петушиный гребень, ельником на холме. По раздольному пестротравью рассыпались косари в спущенных на брюки рубашках и косарихи в разноцветных платьях. Вокруг них сновали лошади с телегами и волокушами, сооруженными из срубленных верхушек молодой ольхи.

— Народу-то, народу — тьма-тьмущая! — сказала Анна Анисимовна певуче, озарившись радостью, словно ждало ее там, на лугу, шумное веселое застолье.

Над лугом, где среди густой зелени сверкали под солнцем ромашки, голубые колокольчики с еще не высохшими от росы лепестками, невесть как попавшие сюда алые головки клевера, плыл щекочущий аромат разбуженных литовками трав. Вокруг, невидимые глазу, без устали стрекотали кузнечики. Чем дальше шли Анна Анисимовна и Степан по лугу, тем слабее становился этот стрекот, заглушаемый свистом литовок, голосами людей и конским ржанием.

Их заметили, когда до скошенных валков оставалось еще добрых полсотни шагов. Косари ломкой цепочкой двигались к берегу, где за ольхами призывно журчала нетронутая в этом месте солнцем прохладная речка. Прокосив до кустов, под которыми малиновой пеной разлился расцветший кипрей, люди выходили из цепочки и с любопытством глазели на Герасимовых. Куча мужиков и баб все росла и росла.

— Гляди-ка, гляди, учительша-то здеся! Зараньше нас на покос прибежала, — удивленно проговорила Анна Анисимовна, показав на стоящую в сторонке от косарей Настю.

Настя была в легком платье без рукавов, в белых босоножках. В руке держала железные вилы. Ее со всех сторон окружили слезшие с лошадей ребятишки, видимо, ученики. Заметно было, что они хотели показаться заведующей школой взрослыми, самостоятельными. Небрежно надвигали на брови кепчонки, помахивали мочальными кнутиками. Иные подходили к лошадям и, посматривая на Макарову, принимались, подтягивать чересседельник или супонь.

— Ребятишки Настю на лошади подвезли, потому она нас и обогнала, — с улыбкой сказал Степан.

Когда Степан и Анна Анисимовна дошли до места, все уже были в сборе. Вышел из кустов, где был привязан Буян, и бригадир Федор Байдин.

Степан смущенно опустил голову, попав под прицел множества взглядов, которые выражали различное любопытство — удивленное, настороженное и даже угрюмое. Угрюмость сквозила больше на лицах пожилых мужиков. А женщины с озорным интересом рассматривали нейлоновую косынку Анны Анисимовны и голубые, в обтяжку, спортивные брюки Степана. Не было радости, на которую втайне рассчитывали мать и сын, и на лице бригадира. Федор Семенович почему-то даже отвернулся и пуще задымил папиросой.

Анна Анисимовна не растерялась. Поправила косынку, заиграла плечами и повела наступление на Федора Семеновича:

— Пошто, Семеныч, нас-то обходишь? Проехал мимо окна и не кликнул. Думаешь, Анна разучилась держать вилы али литовку? Помяни мое слово: ежели примусь с тобой соперничать, живот твой зараз спадет и ишо мужикам придется тебя на Буянку садить!

Настороженность в глазах стоявших вокруг заметно убавилась. Косари оживились, заулыбались.

— Так его, Анисимовна, так, — принялись подбадривать мужики. — Пускай тоже литовку в руки берет, а не только карандашом размахивает.

А сами подмигивали насупившемуся Федору Семеновичу: не принимай, мол, всерьез, шуткуем.

Анна Анисимовна кивнула на сына, похвасталась:

— Поглядите, какого молодца на покос я привела!

— Привести-то привела, а он не сломает литовку? — подала голос Михалина Воеводина.

— Тебя ишо научит, — бросила Анна Анисимовна, не удостоив вдову взглядом.

— Ладно, посмотрим. — Михалина повернулась к ней боком, чтобы скрыть пробежавшую по жарким губам загадочную улыбку.

Обтирая разгоряченное лицо клетчатым платком, Степан оглянулся назад, на свой прокос. Он протянулся далеко. И валок лежал, как у других косарей, широкий и ровный. Повеселев, Степан шутливо крикнул отставшей немного Михалине:

— Прибавь пары, синьора!

Зеленые глаза Михалины из-под вспотевших бровей сверкнули дружелюбно, без всегдашней насмешки.

— Ой, устала! — выдохнула Михалина, завершив свой прокос, и слегка, как бы невзначай, коснулась горячим и влажным плечом Степана.

…Анна Анисимовна вместе с другими пожилыми женщинами вслед за косарями грузила скошенную траву на телеги и волокуши. И так хорошо пахла трава, так дружно звенели вокруг литовки, и Степанова среди них, что вся она переполнилась радостным волнением. Когда бригадир проходил мимо нее к косарям, не удержалась, сказала с обидой и упреком:

— Негоже, негоже, Федорка, обходить мою избу. В сенокос, сам знаешь, и старухам тяжело усидеть в четырех стенах. А я-то ишо в силе, без палки и очков обхожусь.

— Ладно, Анна, учту твою просьбу. Разнарядку с твоей избы начну, — отшутился Федор Семенович.

«Благодать-то, благодать-то какая!» — растроганно смотрела Анна Анисимовна вокруг. Она стала не в меру разговорчива с бабами, с которыми вместе нагружала возы, ласково покрикивала на ребятишек, когда те слишком азартно гнали лошадей в Марьяновку, к видневшейся отсюда силосной яме у молочнотоварной фермы.

На какое-то время, когда сошлись рядом две телеги, Анна Анисимовна оказалась лицом к лицу с Анастасией Макаровой. Лоб учительницы вспотел, мокрые пятна проступили на цветастом платье под мышками.

— Добрый день… тетя Аня, — сказала Настя, дыша запаленно.

Анна Анисимовна лишь кивнула, сохраняя недоступность и величие. Но, когда Настя подняла большой навильник сырой травы и подогнулась под тяжестью, не выдержала, прикрикнула:

— Ты чё надсажаешься? Бери поаккуратнее да кидай на телегу живее. Вот эдак… Путем надобно делать, день ишо долгий, успеешь умориться.

Настя, приглядевшись к ее движениям, послушавшись совета, стала поддевать на вилы поменьше. Потом телеги отошли друг от друга, разминулись и Анна Анисимовна с Настей.

Покосники