Крики продавцов воды и сладостей покрывали даже гул,неумолчно стоящий на Мерчерие с полудня, когда открывались лавки, до глубокойночи, когда они закрывались. Казалось, торговцы caramelli орали длясобственного удовольствия! Зажмурится, пошире расставив ноги и прижимая к себелоток с товаром, — и начнет выводить ноты одну пронзительнее другой, а тутдавно уже стоят дети и взрослые с сольди в руках, ожидая, когда артистдостаточно накричится и можно будет взять у него обваренную сахаром фигу, иливесь в леденцовой коре померанец, или нанизанные на палочку и посыпанныесахарной пудрой орехи, изюм, виноград…

Троянда засмеялась от счастья. Боже, Иисусе сладчайший! Ейчудилось, будто она заново родилась. Сколько уж лет — десять, а то и больше? —толком не бывала она на улицах Венеции?

Конечно, в день святого Марко все монахини из всехмонастырей, в черных вуалях и черных платьях, наводняли церковь на главнойплощади, где был похоронен евангелист.

Троянда почему-то недолюбливала святого Марко (хотя,казалось бы, чем перед нею провинился смиренный апостол веры?!), особенно ненравилось ей это имя, почему-то часто являвшееся в снах и напоминавшее короткийокровавленный обрубок. И все-таки его день был для всех истинным праздником,которого с нетерпением ждали до будущего года, бесконечно вспоминая, какстановились на колени на плитах, касаясь ног бронзового Христа и безостановочнотворя крестное знамение; как бросали монеты в ящик, которым обносили церковь,собирая подаяние для бедных умерших…

Почему-то Троянда всегда норовила стать рядом с застывшими вдружеских объятиях четырьмя статуями из красного порфира. Венецианцы называлиих quattro mori — четыре мавра. Говорили, что статуи были поставлены здесь впамять о неудавшейся попытке ограбления сокровищницы Сан-Марко, предпринятойчетырьмя сарацинами. Под скульптурами выбита была старинная венецианскаяпоговорка: «Замышляй и поступай как знаешь, но помни о последствиях».

Слова эти казались Троянде чарующим, но бессмысленнымзвуком: сама-то она никогда не могла «замышлять и поступать» по своей воле!Потом процессия прелатов выступала вереницей, и вдоль столбов двигались белые изолотые митры, узорные и мерцающие ризы. Начиналось песнопение — странное ипрекрасное, состоящее из чередования очень высоких и низких голосов, — нечтовроде монотонного речитатива, оставшегося, может быть, еще со временвизантийского владычества. Музыкантов и певцов видно не было, неизвестно откудавыходил этот речитатив; он реял и возносился вверх в багровом и пасмурномосвещении, как голос бесплотного существа в сияющей пещере какого-нибудь духа…

Потом монахинь торопливо гнали в монастыри самыми безлюднымиулочками, иногда столь узкими, что даже солнечный луч не мог протиснуться междудомами и порадовать своим светом обитателей нижних этажей, а девицы былинастолько подавлены впечатлениями, что не в силах были смотреть по сторонам, наживую жизнь людскую. Да и грехом она считалась — жизнь живая… И сейчас Трояндавпервые без ощущения греха смотрела на великолепный город, раскинувшийся наморском берегу.

Они дошли до конца одного ряда лавок и, стоя на Малойплощади, собирались повернуть обратно, причем купец из ближней лавки, высокий,статный, чернобородый, вовсю уже зазывал их, вываливая на прилавок рулонытканей, сверкающих невиданными, иноземными переливами цветов.

Но Троянда взглянула на него мельком — никак не моглаоторваться от созерцания города.

Она как бы в первый раз вглядывалась в голубоватый блеск,где из неподвижных вод каналов и лагуны в бесконечную даль разворачиваласьграндиозная панорама мраморных дворцов и храмов, стройных колоннад, величавыхпамятников, смело изогнутых мостов, кружев, изваянных из камня, окаймлявшихпалаццо и церкви, мавританских, готических и византийских окон, полувоздушныхбалконов, зубчатых кровель, высоких остроконечных башен несчетных соборов, — иглаза ее не имели силы оторваться от этой фантастической картины. Право же,Венеция стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад, когда Троянда попаласюда. Нет, Дария! Тогда ее более всего поразило, что долгожданная земля,постепенно проступившая сквозь дымку морского рассвета, тоже плывет среди волн,как гигантский сказочный корабль. Она не могла поверить глазам — везде вода!Она охватывала и пронизывала весь город, разделяя его сине-зелеными лентами. Авдали, в тонкой дымке облаков, высились отроги Альп — точно бледная стена,отделяющая это водное царство от остального мира. Девочка тогда тольковоскликнула: «Батюшки-светы! Что за чудеса: дома из воды растут. Ну и город! Нидеревца — камень, вода и небо».

— Что? — спросил Аретино, и Троянда сильно вздрогнула,выронив от неожиданности засахаренную дольку померанца.

— А что? — рассеянно переспросила она.

— Ты говорила нечто непонятное, да так быстро, такудивленно! Полная абракадабра. Это на каком же языке?

— Да так, ничего, — невпопад ответила Троянда, подходя кближайшей лавке и приподнимая краешек тончайшего, изукрашенного золотымиблестками кружева, похожего на паутинку, озаренную солнцем.

Но не видела она кружева, и онемевшие пальцы ее слепо,бесчувственно перебирали чудесное изделие.

А и вправду — на каком языке она вдруг заговорила?

С чего? Почему ожило в памяти накрепко забытое? Язык —русский. Русь… это слово часто произносила Гликерия, но для Дарий оно былопустой звук, и новая жизнь вытравила из памяти все слова родной речи, которую исама Гликерия успела уже позабыть, предпочитая объясняться на итальянском.Право слово, пожелай Троянда повторить сейчас эти слова — не сможет ведь! Ушли,как пришли, сгинули в безднах былого… оставив в памяти лишь одну картинку изтого далекого, поблекшего дня, когда Дашеньку привезли в Венецию. Через площадьбыла высоко натянута веревка, и на ней, к великому удивлению людей, циркачпрыгал голыми ногами, а также с привязанными к ногам деревянными башмаками игоршками. Он доставал палкой шапку, положенную на землю, ловил и бросалтряпичные мячи, забавляя и ужасая публику до тех пор, пока вдруг, споразительной внезапностью, не раздался тяжелый чугунный удар.