Несчетное количество гондол, фантастически разукрашенных,убранных цветами, лавровыми ветвями, алым шелком, на которых играла музыка,покрывало море от площади Сан-Марко до самого Лидо, естественного мола Венеции,уходящего глубоко в море. Среди них покачивалась и гондола Аретино — такжеубранная алым шелком, большая, но проворная. Разумеется, и ее felce (каютка)снаружи была отделана атласом, а изнутри бархатом. От носа до кормы лодка сиялазолотой бахромой, радовала глаз причудливыми восточными вышивками. Но большевсего очаровал Троянду ferri — гребешок-водорез на носу, который был не тольковызолочен, но и украшен страусовыми перьями и цветами; к тому же на ferri горелдрагоценными камнями щит с гербом нового патриция Аретино. Рукоять массивноговесла покрывала серебряная чеканка, а баркайоло, наряженный в бархат, шитыйзолотом, являлся как бы частью великолепного сооружения. Это была поистинероскошная гондола (некоторые состоятельные венецианцы даже разорялись наотделке своих гондол!), и Троянда только теперь поняла, что имел в виду еевозлюбленный, сказав однажды: «Что касается меня, то я хотел бы, чтобы послемоей смерти господь превратил меня в гондолу или хоть в навес к ней, а если этослишком, то хоть в весло, в уключину или даже в ковш, которым вычерпываетсявода из гондолы». К тому же оказалось, что волшебник Аретино пригласил в своюладью самого Тициана и даму Корреджо, так что Троян да, возбужденная тем, чтоей предстояло вечером, и тем, что наконец-то удостоилась встречи с этимивеликими людьми, не знала, куда девать себя от радости и смущения.

Впрочем, никто из окружающих не обращал на нее внимания —разумеется, кроме Пьетро. Все зрители: знать, ремесленники, рыбаки, явившиеся взалив на своих лодках, покрытых сетями и цветами, во главе со своим собственнымдожем (il Doge de`Nicolotti), — не отрываясь смотрели, как архиепископблагословлял перстень и подавал его дожу Венеции.

Затем прелат вылил сосуд, полный святой воды, в море, и дожвеличественным жестом бросил туда перстень, произнося древние, заветные слова:«Море, мы обручаемся с тобой в знак нашего истинного и вечного господства!»

Ударила музыка, в воду охапками полетели цветы, и бирюзоваясоленая вода залива сделалась розово-алой и сладостно-благоуханной от великогомножества роз. Буцетавр, медленно развернувшись, торжественно двинулся вобратный путь, а следом потянулись гондолы зрителей.

* * *

На взгляд Троянды, обряд закончился слишком быстро. Онапочему-то ощутила себя обманутой. Как, и это все?! Так долго ждали, столькопредвкушали… А может быть, ей так показалось потому, что она всем существомсвоим ждала и предвкушала другое событие? Дай бог, чтобы эти ожидания не былиобмануты!

А Пьетро, и великий художник, и дама Корреджо были ввосторге. Донна Вероника даже прослезилась от умиления, в то время как Трояндасидела в уголке, ощущая себя отчаянно одинокой и чужой всем этим людям, этомублеску и буйному веселью. Где-то там, в заснеженных просторах, которых онапочти не помнила, была убита ее мать. И пусть это страшное событие произошлочуть ли не пятнадцать лет назад, Троянде сейчас казалось, что ее отделяет отнего один-единственный миг.

Сердце Дашеньки стонало от горя, но ей пришлось выдержать имедленное возвращение, когда густая золотая мишура гондол покрыла Большойканал, и долгий, долгий обед… Троянда впервые оказалась за общим столом в домеАретино. Около полусотни обедающих собралось здесь, и Пьетро, окруженныйзнатными особами, веселый, хмельной, хохочущий, торжественно восседал срединих, далекий, как никогда. Троянда ела рассеянно, не ощущая вкуса, не безудивления поглядывая на стайку молоденьких, хорошеньких женщин, одетых всвободные одеяния, с роскошно убранными волосами, которые почему-то не сводилис нее глаз, перешептываясь и пересмеиваясь. Словом, обед был истинным мучением,которое длилось до тех пор, пока надменный, сдержанный Луиджи не позвал Трояндуот стола и не вывел в соседнюю комнату, где ее ждала женщина с безумными отусталости глазами, нагруженная пухлым узлом.

Это была портниха, привезшая костюм, и при виде ее Трояндапервый раз за день перевела дух: ее замысел двинулся к осуществлению.

* * *

И Большая, и Малая площади, и прилегающие улицы, и Большойканал были залиты разноцветными огнями. Всюду танцевали маски, и те, ктосмотрел с балконов на это зарево венецианского карнавала, на это море людей,блестящее золотой чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всех цветов,причудливыми и пестрейшими головными уборами, целыми волнами развевающихся вовсе стороны лент, позументов, полотнищами атласа, бархата и парчи, поддельнымикаменьями, сверкающими, как настоящие, и настоящими, блеск которых затмевалогни, — уже не могли разобрать, кто как здесь одет. Сверху было видно толькоудивительное сочетание красок, слышен только общий веселый гул, и в концеконцов начинало казаться, что это одно тысячеголовое, пестрое, восхитительное,многоцветное существо мечется внизу. Процессии, одна другой ярче, с фонарями,хоругвями, знаменами, вызывали восторг, рукоплескания, крики — и растворялись втолпе масок. Маски слонялись тысячами, скапливаясь кое-где до такой степени,что между ними действительно яблоку нельзя было упасть.

Все вышедшие на улицу, даже священники, настоятелькапуцинов, папский нунций, почтенные матроны, маленькие дети, уличный сброд,были в масках. В эти дни царила полная свобода, князь и солдат, куртизанка идогаресса — все равны; всякий может выбранить любую маску. Там и сям мелькалифранцузы, адвокаты, калабрийцы, мавры, крестоносцы, святые, испанские солдаты;все пело, играло, танцевало, кричало, рукоплеща или освистывая тот или инойкостюм. Было из чего выбирать: ведь на узких улочках кругом Большой площади, даи на самой Мерчерие все лавки сегодня торговали только костюмами, немыслимымиголовными уборами и масками. Ведь в этой толчее отрывались пуговицы, кружева иоборки, трещали по швам камзолы и корсажи, слетали шляпы и пряжки,подламывались каблуки, падали наземь ленты, мялись юбки… Словно бы какое-тобезумие захватывало всех, и самые знатные дамы, обнаружив дыру, илиоборвавшийся шлейф, или лопнувший рукав на платье, которое неделю, стежочек кстежочку, шила и украшала золотым кружевом дорогая портниха, спешили сменить егов первой попавшейся лавчонке на дешевое, полотняное, до того накрахмаленное,что оно стояло колоколом и грохотало при каждом движении, но столь раскрашенноеи обвитое «золотой» и «серебряной» мишурой, что, казалось, всех сокровищиспанской короны будет мало, чтобы заплатить за этот блеск!