Сегодня день летнего равноденствия. Ровно в полдень Аксинья должна оказаться за несколько верст от родной избы.

Задвинула засов, налила в кадушку речной воды, скинула рубаху и опустилась в воду. Удовольствие от прохладной воды, нежившей разгоряченную кожу, было столь велико, что Аксинья не выдержала, застонала. Нюта, еще мгновение назад игравшая с котенком, вмиг оставила забавы и подбежала к лохани.

– Удивляешься? Что это мамка купание затеяла средь бела дня? Иванов день. Иван Купала!

Дочка погрузила руки в воду, побулькала и прямо в рубашке забралась в воду. Аксинье ничего не оставалось, кроме как стянуть с озорницы одежку и мыть довольно хихикающую дочь. Нюта успевала брызгать на нее прохладной водицей, пускать под воду пузыри, дразнить кошку, что удивленно взирала на расшалившихся хозяек.

Аксинья вытерла льняной тряпицей дочку, промокнула свое тело.

– Сегодня я… Далече пойду. Тебя с собой взять не смогу. У Прасковьи день проведешь.

Не обращая внимания на нахмуренные бровки Нюты – дочка упорно молчала, но живая мимика показывала все ее чувства: радость, злость, нежность, удивление, недовольство, – Аксинья нарядила дочку в новую рубаху, перешитую из старой материной, заплела в косу красную ленту и повела к подруге.

Дочь понимала, что мать рвется куда-то, что одолевают ее дела, не связанные с семьей, упиралась, дулась. А под конец, у кособокого щелястого забора Прасковьи, разревелась.

– Да ты что, каганюшка?[17] Не реви, рыбка приплывет, с собой заберет, – уговаривала, стелилась патокой мать.

– Ауааа, – заливалась Нюта. И успокоить дитя не было никакой возможности.

– Здоровья вам. – Аксинья беспрепятственно вошла в открытые ворота.

Между забором и избой натянута веревка, на ней сушилось белье – рваные порты, рубахи, сарафаны, летники. А посреди них Лукаша с Павкой играли в жмурки.

– Ой, здоровьица вам. – Девушка просияла, и Аксинья в очередной раз порадовалась сговору. – А Матвейка?..

– На поле он спозаранку ушел.

Лукерья посмурнела лицом. Вздохнула, принялась за прерванное занятие. Много в семье людей, а вещей будто с целой деревни.

– Павка, подавай мне рубахи…

– Бабские дела, не буду, – показал язык Павка, хотя до прихода гостей охотно помогал сестре.

– Не грех выполнить просьбу, – вступилась Аксинья.

– Нютка, айда! – Сын Прасковьи не больно привык прислушиваться к старшим, обрадовался появлению девчушки и утащил ее куда-то за избу.

– Норовистый братец, – огорченно вздохнула Лукерья.

– И моя своенравна. Ревела всю дорогу, – покачала головой Аксинья. – Как Павку увидела – вся сырость высохла. Любит брата твоего. Семейное у нас.

Лукерья промолчала, брусничный цвет, заливший ее упругие щеки, подсказывал: задумалась она о милом Матвее, о своем будущем рука об руку с ним.

– Аксинья, – Прасковья, с белыми руками и разводами теста на полном лице, вышла на крыльцо, – иди к столу, я пирог крапивный затеяла…

– Спасибо тебе, да пойду… Пора мне.

– А куда ж ты, такая нарядная, собралась? – Подруга улыбалась, видно, вспомнив разговор о Семене. – Кого в лесной чаще встретить хошь?

Белая свежая рубаха с вышивкой по подолу и легкий летник позволяли угадать изгибы женского тела, шапочка и платок скрывали волосы. Маленькие ноги обуты в пленицы, сплетенные из кожи.

– Да где ж нарядность ты разглядела? – улыбнулась Аксинья.

– Хороша… Корзина большая с собой… Куда собралась-то, матушка? Не скрывай… Обижусь.

– За здоровьем.

Аксинья не лукавила. Действительно, за здоровьем направилась она в этот погожий день. Коренья, листья, стебли, цветы, что рождала пермская земля, могли принести исцеление от той тьмы недугов, нападавших свирепыми псами на людей. Знахарка верила, что природа может прогнать любую болезнь, надо лишь найти нужный сбор, рвать травы, соблюдая все обряды… Когда-то знахарство, которому юная Оксюша училась у Гречанки, вызывало ее интерес, рвение… но оставалось скорее баловством, забавой, приложением ретивого ума.

Мужняя Аксинья тешила самолюбие. Болящие, жаждавшие получить снадобье, заглядывали в глаза, просили, молили, а когда хворь уходила, хвалили и сулили всяческих благ знахарке. Было время, когда муж гордился лекарскими способностями жены, было время, когда он ревновал Аксинью к травам и кореньям, отнимавшим ее внимание. Потом он стал бояться за жену, обвинения в колдовстве и сговоре с нечистой силой редки на Пермской земле, но чем черт не шутит…

Когда мужа сослали за тысячи верст в Обдорск и Аксинья стала растить детей одна, знахарские навыки помогли выжить в суровые смутные времена. Кашель, ломота в костях, шейная, спинная немочь, отекшие десны, нарывы, опутанный пуповиной младенец… Не счесть Аксинье тех недугов, что лечила она за прошедшие годы. Одних детей приняла не меньше двух дюжин в Еловой и окрестных деревнях. Ее хаяли, поносили дурным словами, звали грешницей и ведьмой окаянной, но платили за горшочки, кувшины, свертки с лекарственными средствами исправно.

А ей нужны были кули с мукой, круги молока, масла и сыра, конопляное масло, дичь, рыба… Все, чтобы прокормить Нютку с вечно голодным Матвеем. Все эти мысли крутились в голове, пока Аксинья шла мимо еловских изб, здоровалась с Агафьей, беззаботно разлегшимся на лавке Макаром, налакавшимся с утра браги. Дарья, завидев издалека Аксинью, зашла в избу. В кузнице звонко стучал молот, навевая воспоминания.

Усолка поблескивала на солнце, тая в своих водах зеленоволосых русалок. Пока же лишь раздавались тихий плеск рыбы да щебет воробьев и других лесных птах, перелетающих с ветки на ветку. Широкая, высохшая за погожие дни дорога постепенно сужалась, превращаясь в лесную тропу. Еловая осталась за поворотом. По правую руку мелькнула за осиново-березовой молодой порослью ветхая избушка Глафиры. После смерти знахарки жилище ее обходили стороной, считали его проклятым, населенным нечистой силой. Порой ребятишки забирались туда, а потом рассказывали страшные истории. Когда Матвейка два года назад залез в Глафирину избу и утащил старый кувшин, а потом хвалился перед Тошкой, Аксинья отходила его прутом так, что он долго сидеть не мог на мягком месте.

Ноги в легких пленицах быстро ступали по траве, примятой еловчанами. На косогорах, чуть поросших травой, грелись юркие темные ящерки. Завидев Аксинью, они шустро прятались в траве. Пахло травой, нагретой солнцем землей, воедино сплетались запахи цветущих трав и дурманили голову.

Солнце поднялось над макушками деревьев, близился полдень. Аксинья отошла от деревни настолько, что шанс встретить людей был мал. Полверсты по берегу – и сосны сменялись ивами, черемухой и смородиной, чьи заросли косматой шерстью покрывали берега живописной заводи.