Деревня погружалась в сон. Лениво брехали собаки, на противоположном конце улицы кто-то пел частушки. Ночная прохлада остудила румянец и мечты.

– Эх, Матвейка, быстро ты вырос. – Аксинья прижала к себе племянника. Потрепала темную гриву волос. – Жених уж готовый.

– Я каждый день молюсь, – указал рукой на красный угол с иконами, – благодарю Николая Угодника, что привел к тебе… В ваш дом.

– С Матвеем бы ты добра не видел… Пропащий он человек. Недавно слышала, что он…

– Умер?

– Насмерть замерз, не в нашем уезде. Не знаю, правда или нет.

– Земля ему пухом, – перекрестился Матвейка. – Ты знаешь, он снится мне… Может, потому и снится, с того света приходит.

– Дурные те сны?

– Хорошего мало. То снится, будто в избе нашей поселился и колотит меня, а ты вступаешься. И тебе попадает на орехи. То снится, что к себе зовет: я, мол, пожалел, что оставил тебя, забрать хочу, в помощники…

Матвей скинул короткий зипун из крашенины. Как жениху, Аксинья справила ему новую одежку: красные штаны, рубаху с вышитым воротом, зипун из дешевой ткани, но богатого червчатого[15] оттенка с тиснеными пуговицами и тафтяным кушаком.

– Не отдам я тебя никому, и не думай. – Аксинья окинула взглядом племянника и незаметно утерла слезу.

Видел бы его Федор, как гордился бы взрослым сыном. Остался брат жить в двоих сыновьях: в Матвее и Василии…

Искупила Аксинья свою вину перед семьей хоть в одном – подняла на ноги племянника. Скоро женит на Лукерье, дети у них пойдут… Скорее бы наступила такая пора. Войти в тот возраст, когда счастье составляют лишь дети и внуки, и нет маеты, и паскудных желаний, и нескромных взглядов мужских вослед.

Петух пропел: «Спать пора», и Аксинья улеглась на печку, прижав к себе теплую, давно сопящую дочку. Она ворочалась, что-то мычала сквозь зубы, брыкалась. «Надеюсь, хотя бы там она говорит», – проклюнулась мысль и растворилась в жемчужном облаке сна.

* * *

На Троицкой седмице радивые еловчане сеяли огурцы, капусту, репу да редис, а загульные лакали вино.

Георгий Заяц вышел во двор и, судя по характерному журчанию, справлял нужду за сараем, не скрываясь от соседских глаз, привлекая внимание задорным напевом.

– Лучше бы пел про зайца, лакающего пиво, – скривился Матвей.

Вторую неделю он менял доски, настеленные во дворе, чинил крышу сенника, трудился с рассвета до позднего вечера, делал все так ловко и ладно, будто не первый год плотничал.

– Запил сосед крепко, – отозвалась Аксинья, встряхивая зимнюю одежу, просушенную на ярком солнце.

– Горланит и горланит… Будто малолетний отрок. Пьяница. – Матвей рассуждал со столь серьезным видом, что Аксинья с трудом сдержала неуместную усмешку.

– Ты говори, да не заговаривайся, Матвей Грязной! Получишь за тятю! – Тошка перепрыгнул через забор, расставил ноги, расправил широкие плечи.

Чуть смуглая кожа, знакомая усмешка, буйный норов, голос, ласкающий бархатом… Мальчик, вылезший из Ульянкиного лона, так похож на Григория. Ни единой капельки не найти в Тошке от Георгия Зайца, которого зовет он отцом… Злоба и зависть прошли, только горечь скребла душу Аксиньи, как кошачья лапа, мягкая да когтистая.

– Буду говорить! Вся деревня про отца твоего…

Матвей не успел договорить, прерванный резким, коварным ударом под дых. Тошка отскочил, тяжело дыша, потирая десницу, которой крепко, без осторожности приложился к другу.

– А что убежал? – Матвей разогнулся, сморщился. Хорош удар у Антона, тяжела рука.

– Отдышаться тебе даю.

– Получай, скотина…

Аксинья не успела и рта открыть, как два парня сцепились в клубок: яростный, ругающийся непотребными словами, кувыркающийся по всему двору, сносящий на своем пути лохани с пойлом для птицы. Клубок буйный, живой и страшный.

Курицы с изумлением следили за дерущимися, взлетели на перила крыльца, когда таинственный и шумный зверь подкатился к ним слишком близко. Нюта на крик выскочила из избы, уставилась испуганно на драку.

– Аву! – беломордый щенок решил, что друзья затеяли забаву, и с визгом носился вслед за ними. – Аау!

– Да хватит уже! Перестаньте! – Аксинья постаралась выудить из клубка одного из остолопов, но получила такой резкий удар по лбу, что отскочила и села на настил, крутя звенящей головой.

Парни дрались остервенело, каждый не желал показать слабину, отступить, признать неправоту, и клубок не разжимался, продолжал свой дикий танец.

– Получайте! – Аксинья не пожалела воды, что, принесенная с речки, стояла в бочке на крыльце. Зачерпнула бадью и облила драчунов студеной водицей.

– Холодно. – Сидели оба в избе и выстукивали зубами жалобную песню. Аксинья посадила парней за стол, налила по кружке горячего отвара.

– Совсем ума лишились!

– Он все! – кивал на друга Матвей. Нюта, уютно устроившаяся на братниных коленях, враждебно уставилась на Тошку.

– Неча обзывать отца, – хрипел сын Гошки Зайца. – Зачем душил?

– Ты первый напал.

– А ты гадости говорил… – Тошка привстал, готовый вновь кинуться на обидчика.

– А ты… ты… черт веревочный!

Матвей хотел сказать более крепкое словцо, поняла Аксинья, да остановился в последний миг.

Нюта соскользнула с коленок Матвея, показала язык Тошке, скорчив уморительную рожицу.

– Сели! Оба! И ты под ногами не крутись, не видишь, взрослые дела решают, – досталось и дочери. – Тоша, ты отца своего защищаешь… конечно, ты всегда за него… Но должен понять уже – он себя уморит пьянством.

– Понимаю я… Мы… Марфа ночами ревет. Нюрка с Ванькой боятся отца. Младшему все нипочем, орет себе.

– Тараканы у вас есть?

– Тараканы… Они тут при чем?

– Поймай мне дюжину тараканов. Да живых, не дохлых.

– А у вас тараканов что ль нет? – Тошка попытался ухмыльнуться.

Матвей открыл рот, чтобы возразить другу.

– Наши не помогут. Все, иди лови.

– А Марфе сказать?

– Да не надо говорить, у нее и так забот да огорчений тьма. Сам управишься.

Удивленный Тошка вышел из избы, дожевывая на ходу кусок хлеба, стянутый с соседского стола. Странная баба Аксинья. Зачем ей тараканы?