Анна-Мария посмотрела в окно.

— Шесть часов? Семь?

— Половина десятого. И учти, мы едем на север, где сейчас белые ночи.

7

Прежде Двинский вокзал казался милым, но довольно провинциальным. И часовня Александра Невского, нарочито поставленная у самого входа, положения не спасала, напротив, смотрелась яркой заплатой на строгой власянице.

Но сегодня всё выглядело иначе. Вернее, всё выглядело почти по-прежнему, иначе было в Москве и Петрограде. И это иначе было в пользу Двинского вокзала. Ни тебе чекисткой облавы на мешочников, ни самих мешочников, ни назойливой малолетней шпаны. Всё чинно, благородно: и железнодорожные служащие, более походящие на гвардейцев кардинала Ришелье при исполнении, и степенные носильщики, уверенные, что никуда никогда не опоздают, и пассажиры, твёрдо знающие, что билет есть полная гарантия успешной поездки. Встречающие по раннему времени — а прибыл поезд в половине шестого утра — были наперечёт.

Впрочем, поездов на перронах тоже было немного. Всего ничего. Состав из Москвы был единственным в этот час, а, может быть, и два. Потому и занял всё внимание железнодорожной братии. Носильщика искать не пришлось — он уже ждал у выхода из вагона. Без слов принял багаж, уложил его на тележку, убедился, что пассажиры твёрдо стоят на ногах и двинулся вдоль перрона.

— Вокзальная биржа сразу за углом, — сказал он, наконец, по-русски.

— Что вы говорите? — Анна Мария спросила по-немецки.

Носильщик повторил, но почтения в голосе стало процентов на сорок больше. Ещё перед поездкой они договорились: Анна-Мария берёт себе роль прижимистого импресарио, Арехин же — человека, увлечённого шахматами и более ничем. Этакий эгоцентрист, все помыслы которого направлены на завоевание шахматной короны, слегка инфантильный, в меру капризный, порой непредсказуемый, при случае играющий на публику. Иными словами образ, дающий возможность для любого манёвра.

Извозчик им достался незавидный. Немецкого языка не знал, русского знать не хотел, и желал, чтобы ездоки полностью положились на его волю, как в плане гостиницы, так и оплаты. С этим Анна-Мария разобралась быстро:

— Полицайкомиссариат, шнель!

Извозчик моментально вспомнил и немецкий, и даже русский. Подкатил к гостинице кратчайшим путём, взял серебряный двугривенный, помог снять вещи с коляски и ещё поклонился на прощание.

— Вы, русские, хотите уважение купить, — вошла в роль Анна-Мария. — У вас даже разорившаяся барынька дает пьянице золотую монету, боится, что иначе её будут презирать.

— Это где же… — начал было спорить Арехин.

— Вишнёвый сад, второе действие.

— Ну, это изящная словесность.

— Для русского человека изящная словесность и есть лучший учебник жизни. Русский даст на чай золотую монету, ему в лицо кланяются, а в чай плюют. Немец же даст маленькую серебряную монетку, а то и вовсе ничего не даст, а выговорит за небрежение, а его, немца, уважают.

Положим, в чай и немцу могут плюнуть, это у нас запросто, подумал Арехин, но вслух не сказал. Пусть одной иллюзией будет больше.

Остановится они решили в гостинице «Лондон». В довоенное время «Лондон» был гостиницей первоклассной, но без дешёвого шика, что придавало месту особый шарм. Славился «Лондон» тишиной, чистотой, педантичной прислугой и тем, что в нём некогда останавливался Дизраэли во время неофициального визита в Российскую Империю. Поскольку теперь принадлежность к Империи стала делом прошлым, получалось, что Дизраэли посещал Ригу ради неё самой, тем самым повышая статус и гостиницы, и города, и страны.

Номер Анна-Мария взяла скромный, но с двумя спальнями: для лицемерного, ханжеского буржуазного мира это была необходимая трата. В Риге, впрочем, действительность брака, заключенного в Советской России, под сомнение не ставилось, но следовало смотреть вперёд: многие державы не только их брак считали недействительным, они и саму Советскую Россию признавать не желали. А жить и работать предполагалось именно в таких державах.

Ещё с вокзала Арехин послал телеграмму старому знакомцу. Переписывались в послевоенное время они редко: и почта не та, и настроение не то, но сегодня их встреча была бы весьма кстати. Если, конечно, Арон Исаевич сейчас в Риге.

Арон Исаевич был как раз в Риге и пришёл, как и просил его Арехин, ровно в двенадцать пятнадцать. Они встретились в гостевой комнате, солидной, обставленной тяжёлой и надёжной мебелью. Месте, где джентльмен может поговорить с джентльменом, не опасаясь вмешательства лиц низших сословий, сиречь простонародья.

— Рад, рад видеть вас в добром здравии! — первым поздоровался Арехин.

— Добрым оно было прежде, сегодня здравие — штука чисто рыночная, вне категорий добра и зла, — видно было, что Нимцович и растроган, и смущён, и даже чего-то опасается. — Какими судьбами в наши слякотные места?

Как нарочно, до того ясное небо покрылось тучами, мелкий косой дождик заполонил город.

— Сегодня окном в Европу для России является именно Рига, — ответил Арехин. — А мне нужно в Европу.

— А Санкт-Петербург как же?

— А Санкт-Петербург, став Петроградом, к Европе относится подозрительно и окошко заколотил, выбрав доски покрепче — на всякий случай. У Санкт-Петербурга есть основания Европе не доверять, знаете ли.

— Как жилось? До нас всякие слухи доходят. Будто и в ЧеКа вы служите, и в цирке даёте спиритические сеансы, и с дирижаблей бросаете чугунные гири на головы союзников…

— В ЧеКа — то есть собственно в ЧеКа — не служил, и не из чистоплюйства, а не звали. А всё остальное так или иначе делать приходилось, иначе и не выжить.

— Так вы служили красным?

— Этого не скрываю и скрывать не собираюсь. Работа есть работа. Кто не работает, тот не есть — такой закон современной жизни России. А что до цены куска хлеба… Зависеть от царя, зависеть от народа, не всё ли нам равно? Делать дело честно и, по возможности, хорошо, чем ещё мы можем оправдаться перед потомками?

— Но всё же вы в Европе?

— Полагаю, именно здесь я найду лучшее применение своим способностям.

— То есть Санкт-Петербург Европе не доверяет, но вы, Александр Александрович, в Европу верите.

— Не сколько верю, сколько еду. Уже приехал. Разве здесь не Европа?

— Европа-то Европа, — согласился Нимцович. — Но я в Риге последние дни. Ещё неделя, другая, и вы бы меня здесь не застали.

— Что так?

— Перебираюсь на новое жительство.

— Не в Петербург ли?

— В Копенгаген. Тут, знаете ли, климат меняется.

— Не в лучшую сторону?

— Просто меняется. А я, признаться, от перемен