По отношению к реальной сумме наследства это был мизер, но на скромную жизнь хватало. Тем более, что и швейцарский франк, и американский доллар не только не сдали своих позиций, но потеснили и позиции чужие, то есть немецкую марку, французский франк, не говоря о покойном, но гальванизируемом рубле.

Как видно, оба родителя в отношении России иллюзий не питали.

Рассчитав таким образом свои финансовые перспективы на ближайшее время, Арехин затеял разговор с Анной-Марией.

Её задание, в чем бы оно не заключалось, заставляло Анну-Марию ехать на берега Женевского озера, где она должна была открыть неброское, но солидное дело: ортопедическую фирму, картографическое бюро, специализированную мастерскую по изготовлению дорогого горнолыжного инвентаря или что-нибудь подобное. Арехин предполагал, что предприятие будет служить прикрытием для всякого рода коминтерновских дел, но деталей не спрашивал. Сам же Арехин волен был перемещаться по всему миру, путешествуя с турнира на турнир, или ведя переговоры насчёт будущих игровых сражений, а уж состоятся они, нет, дело десятое. Это не слишком вязалось с уже намеченным образом жены-импрессарио и мужа-гения, но тут была хитрость: первые два-три года Анна-Мария могла лишь присматриваться к ситуации и заводить полезные знакомства, путешествуя по столицам, курортам и просто знаменитым местам вместе с мужем.

Сейчас следовало снять на полгода домик в пригороде Стокгольма, где Арехин мог бы в спокойной обстановке изучить изменения, случившиеся в мире шахматной теории, и дать изменениям соответствующую оценку.

Домик Анна-Мария тоже нашла много быстрее, чем ожидалось: чувствовалось, что в послевоенной Европе предложение разного рода услуг заметно опережало платёжеспособный спрос.

И в тот же вечер финский гражданин Тапио Тяхти отбыл на пароме из Стокгольма в Ригу. Занимал он каюту откровенно третьего класса, без претензий на шик, носа из каюты не высовывал, от попутчиков огородился нелюдимостью. Арехин всё больше прислушивался к собственным ощущениям. И ему казалось, что уж теперь он что-то слышал. Некий голос, шепчущий во тьме, ничего толком не говорящий, но смущающий, раздражающий, вводящий в недоумение. Никто при посадке на паром на финского гражданина внимания не обращал: как и обещал товарищ Пролетарский, финские документы Арехина были куда надежнее любого корабля. Даже «Титаника».

Изображать глухонемого шведа или финна он не собирался. Зачем? По-фински он знал сотню расхожих фраз, как знали их дачники Разлива и Сестрорецка, вернее, могли бы знать, будь чуть любознательнее, но нет: живя месяцами среди другого народа, они интересовались лишь ценой на масло, сливки и сметану. Он ещё в подростковые годы, годы, когда всё новое особенно привлекает, научился говорить с местными ребятами (и девочками тоже), но на эти фразы он напирать бы в случае чего не стал. Историю он придумал обыкновенную: мать-де чухонка, отец русский, после революции он и решил, что материнские корни стали ему ближе отцовских, только и всего. Но более Арехин надеялся на лень и безразличие окружающих, и надежды эти сбылись и в этот раз. Особо маскироваться Арехин не стал: заменил лишь черные очки контактными линзами, которые приобрёл до войны у самого Августа Мюллера. Мюллер тогда подивился причуде Арехина: будь у него, Мюллера, нормальное зрение, разве стал бы он носить линзы? Ну да, свет беспокоит, понятно. Но глазам, что ни говори, контактные линзы неприятны (тут отчасти помогал раствор кокаина), да и вид огромного черного зрачка без радужки, или, если угодно, огромной черной радужки без зрачка, наводил на мысли об уродстве, если не о чертовщине. Но это если вглядываться. А кто будет вглядываться в глаза, тайно смотрящие на мир из-под солдатской кепки? Ничего хорошего в этих глазах не разглядишь: жестокость и ненависть, порой прикрытые простой усмешкой или сочувствием. Горе тому, кто поверит этому сочувствию.

Но никто в лицо Арехину не вглядывался, не вглядывался и в фигуру: в Стокгольме он оставил представительскую одежду на попечение Анны-Марии, сюда же отправился, говоря языком тезки Орехина, «в шмотках попроще», в которых и должен показываться в обществе гражданин, чьё место в зелёном вагоне. И если в спокойном Стокгольме бедняка не замечали, то в спокойной Риге не замечали вдвойне.

С рюкзаком, опять же солдатским, за спиной, он шёл неторопливо по теневой стороне улицы. Брать извозчика небогатый финн без крайней нужды бы не стал, а нужда крайней не была. Собственно, не было нужды никакой: он пока не знал, куда точно ему идти. Время от времени он садился на скамейку, снимал кепку, обмахивался ей. Отдыхал. Если прежде влияние кепки можно было приписать самовнушению, то теперь отрицать некую силу было бы непростительно. Стоило обнажить голову, как возвращалось чувство «глаза» — темного потока, стремящегося утянуть за собой. Он надевал кепку, и через несколько минут наваждение проходило. Не сразу, нет. Не луч света, мгновенно прогоняющий мрак. Скорее, метла, выметающая тараканов. Да, так вернее.

От скамейки к скамейке он и шёл. Плыл по течению. Вскоре он был не в парадной, казовой Риге, а в местах попроще, где и скамейки были не казённые, а простенькие, почти деревенские, поставленные обывателями по собственному желанию, или по намёку квартального надзирателя, что, в общем-то, одно и то же. Присел в очередной раз, снял кепку, окунулся в мутный поток.

— И ты, браток, ищешь? — рядом, не спрашиваясь, сел человек куда более побитый жизнью, нежели финн Тапио Тяхти, побитый и буквально: несколько кровоподтеков разной степени цветения на лице вопрошающего свидетельствовали, что били его часто.

Арехин кивнул. Чем хорош кивок? А тем, что всяк видит в нём своё.

— Меня предупреждали: не пей, пьяным он тебя хуже слышит, ну, и ты его, конечно, тоже. А как не выпить, когда случай подвернулся? Да и не допьяна пил, кто ж тут напоит допьяна? Стопочку поднесли, и будь рад. Но крепкая, видно, стопочка, с махрой или что они туда для крепости намешивают. Только сейчас и очухался. Ну, пошли, что ли?

Он поднялся, и Арехин поднялся вместе с ним. Как ни странно, шли они в одном направлении, видно, звал их один голос.

Пришли они к чайной последнего пошиба — с мухами, спитым чаем, грязью на полу и ещё больше — на столах. Для сегодняшней Москвы дело обыкновенное, и то уходит в прошлое, но от Риги ожидалось больше порядка.

Полдюжины человек сидели за столами, кто парами, кто наособицу, и пили жиденький чай под сушки. Спиртного — ни-ни.

— Тут даже пиво варить запретили, в Риге, — поведал Арехину попутчик. — Мол, не время для пива. Ячмень нынче дорог, — он хихикнул