Буквально через минуту за поворотом показалась ограда территории Центра. Еще совсем недавно ее в моей жизни не было, а теперь… со мной вежливо здоровались охранники. Процедура пропуска заметно сократилась, но все равно заняла минут пятнадцать.

Первым делом я настояла на встрече с мамой. Но ни меня, ни Феликса к ней не пустили, объяснив, что она спит после операции. Лучше не беспокоить, хотя бы до завтра. Когда успели? Прошло всего несколько часов, а уже все сделано.

Отгоняя дурные мысли, я поплелась за Феликсом в блок персонала. Такой же длинный коридор, такая же безупречная стерильность и пустота.

— Вот твой новый дом, — показал Феликс на одну из дверей. – Подъем в семь утра. Располагайся.

Я взяла из его рук сумку с вещами и молча зашла внутрь. Моим новым домом оказались две небольших комнаты, кухонька и санузел. Вполне уютно, хоть чем-то и напоминало недорогой, но опрятный номер в скромной гостинице.

— Вот здесь можешь оставить одежду, здесь – еда, — пояснял Феликс, расхаживая по комнатам. — Захочешь помыться, нажмешь эту кнопку. Все просто.

В ответ я лишь равнодушно кивала, даже не глядя и не запоминая, что к чему. Единственным желанием было увидеть, как закрываются двери за спиной Феликса, и остаться наедине с собой. Но, похоже, он не собирался уходить и хотел о чем-то поговорить. Перед затяжными беседами он всегда покусывал бледные тонкие губы и почесывал нахмуренный лоб.

— Все, иди, — сказала я и кивнула на дверь. — Я устала. Катись ко всем чертям. Дай мне отдохнуть.

Феликс смутился.

— Да, уже ухожу… просто я хотел сказать, что тебе снова включили гормональную защиту. Твой чип опять работает.

Я не сразу поняла, о чем речь. Какой чип? Какая защита? Но по скорбному лицу Феликса догадалась, что, наверное, это не очень хорошая новость. Продираясь сквозь ватную усталость, до меня медленно доходил смысл этих слов. Я снова на учете и снова лишена права родить ребенка. Видимо, Феликс ожидал истерики, бурного проявления материнского инстинкта, каких-то чувств, но… мне было все равно. Отключили – и ладно.

— Аномалия, прости, я ничего не мог сделать. Пойми, так положено, — оправдывался Феликс. — Ты теперь одна. Тебе не разрешат воспитывать детей в одиночку. Ты сама должна понимать, что роль отца…

— Слушай, ты долго здесь еще будешь торчать? – перебила я его. — Оставь меня в покое, хотя бы до завтра.

Феликс пожал плечами и направился к двери.

— Хорошо, что ты не беременна, — сказал он, обернувшись. – Но не расстраивайся. Всему свое время.

Дверь закрылась. Я упала на кровать и уставилась в потолок. Конечно, хорошо, что я не беременна. Иначе они отняли бы у меня ребенка. А так отнять нечего. Иногда великое благо, что мечты не сбываются. Особенно самые заветные.

* * *

Восемь месяцев промчались незаметно. Я свыклась с новой работой, с новыми условиями жизни. Центр уже не казался таким огромным, коридоры – бесконечными, происходящее – страшным и необъяснимым. В какой-то момент я даже поймала себя на мысли, что, в принципе, мы с мамой неплохо устроились.

Большую часть рабочего времени приходилось проводить в обучающих блоках, общаясь с людьми, чей балл образования по шкале Гравена значительно превышал мой. Среди таких гениев чувствуешь себя настоящим тугодумом и дрожишь, как на экзамене, когда в тишине лаборатории повисает вопрос, обращенный к тебе. Трудно ловить на себе изучающие взгляды и замечать тщательно скрытые ухмылки.

Но время шло, и я перестала чувствовать себя столь беспомощной, вникла в суть работы и даже, признаюсь, испытывала некий исследовательский азарт. Феликс был доволен и старался помогать мне во всем.

Мама тоже потихоньку свыкалась с новой жизнью. Операция прошла успешно, и я перестала искать на лице мамы отпечаток боли, инспектировать тарелки с остатками еды и донимать врачей вопросами.

Сначала работники Центра относились к маме настороженно, пряча непонятную мне брезгливость за медицинскими масками. Мама стеснялась выходить из блока, ставшего нам домом, терпеливо ждала моего прихода. Потом как-то незаметно она обзавелась новыми знакомыми: медсестрами, врачами, просто уборщиками. Они по вечерам заглядывали в ее блок, рассаживались, как дети, вокруг и слушали истории о невероятном прошлом, где не существовало летающих машин, где дети рождались сами по себе, где стариков уважали и берегли. Конечно, все это им было известно давно, из курса истории, но, видимо, из уст живого свидетеля звучало иначе. Я все чаще слышала, как мама весело щебетала, что «Ирочка из второго блока принесла настоящие домашние пирожки с капустой», «Леночка-медсестра собирает книги (бумажные!), Шекспира дала почитать», а какой-то «Михаил Иванович попросил связать полосатенькие носочки для будущего малыша».

Мама заметно похорошела, ожила, хоть и изредка, но уже без стеснения прогуливалась по коридорам Центра. Я постоянно переживала, что она заблудится, и поэтому отслеживала ее передвижения на штатных картах. Но, к моему удивлению, мама оказалась не таким уж древним ископаемым и довольно быстро освоила новые технологии, хоть и сопротивлялась, упрямо замирая перед каждой незнакомой кнопкой.

Все перемены увенчались главной радостью — теперь мы могли проводить все вечера вместе. Иногда я выводила ее наверх, на пропускной уровень Центра подышать свежим воздухом. Эти прогулки после стольких лет заточения казались маленьким чудом. Огражденная территория с десятками неприветливых охранников ничуть не портила впечатления от бесконечного звездного неба, от редких деревьев и залетающих на периметр крохотных козявок и светлячков.

Вот так мы жили. Может быть, впервые за долгие годы у меня не было желания что-то менять. Не нужен был ни новый дом с охраной, который полагался каждому работнику, ни призрачная свобода там, за огражденным периметром, ни мужья, ни дети. Если ничего нет, то и терять нечего. На какое-то время состояние покоя стало для меня заменой счастья.

Между тем, новости, обрывками долетающие до нас из внешнего мира, не предвещали ничего хорошего. Зашифрованные в четких статистических данных, запрятанные под столбцами цифр, они не давали мне спать спокойно. Там, за оградой Центра, все чаще рождались дети с физическими отклонениями, с дефектами развития. Почти четверть беременностей искусственно прерывалась. Смертность росла. Люди гибли от, казалось бы, обычных, давно изученных болезней. Массовая истерия вылилась в волну самоубийств. Сотни опустевших рабочих мест, сотни распавшихся семей, тысячи не родившихся детей!

Центр евгеники все чаще посещали международные делегации, ученые из соседних стран. Все разводили руками, просили дополнительных средств, времени и терпения. А оно уже было на исходе. Даже в обстановке строгой секретности не удавалось скрыть, что все эти беды давно перешагнули границы государств и, если ничего не изменится, скоро перерастут горе отдельных семей и станут катастрофой мирового масштаба.

Чем страшнее было там, наверху, чем сильнее гремели демонстрации и упрямей молчали забастовки, тем уютней и безопасней казался мне наш стерильный муравейник. Как огромный кокон, он ограждал меня и дорогого мне человека от тех перемен, что бушевали там, за его пределами.