современной полисемии, сколько к исконной синкретичности слова, аргументированной образным содержанием контекста. Психология современного восприятия новообразований в этих примерах опирается на знание и других однокоренных слов – круча, крутизна. То, что в исконном (может быть, праславянском) слове существовало только как потенция будущего развития, предстает итогом развития. Новое смыкается со старым не только на поверхностном уровне как факт совпадения, но и как факт, вскрывающий многомерность слова в языке поэзии, а также объясняющий словообразовательное значение собирательности, присущее подобным существительным в общеупотребительном языке. Собирательность может пониматься не только как совокупность однородных явлений действительности, но и как более широкая совокупность явлений, обозначенных однокоренными словами.

Расмотрим градационный ряд, состоящий из окказионализмов, образованных безаффиксным способом и объединенных в четырехчленное сочетание в поэме «Переулочки». По сюжету поэмы героиня-колдунья, отождествляемая с лирическим «я» Марины Цветаевой, заманивает героя в свой чертог, откуда начинается восхождение от земли «в лазорь», к «седьмым небесам» – в сферу духа. Чертог героини отделен от внешнего мира занавесом:

Занавес-мой – занавéс!

Мурзамецкий мой отрез!

Часть-рябь-слепь-резь!

Мне лица не занавесь!

(П.: 107).

Четырехчленное сочетание субстантивов, составленное из чистых непроизводных основ, вмещающих в себя все потенциальные смыслы их возможных дериватов, актуализирует словообразовательную структуру слова отрез; эта актуализация поддерживается однокоренной рифмой резь, выделяющей значение корня: отрез в данном контексте – не только кусок ткани, но и то, что отрезает один мир от другого (Фарыно 1985: 267–268). Четырехчленное сочетание развивает мотив отрезанности, при этом наблюдаются типичные для Цветаевой синкретизм и перетекание одного слова в другое. В данном случае это обнаруживается на семантическом уровне: соседние слова четырехчлена синонимичны, но контакт каждого слова с предыдущим и последующим выявляет разные значения этого слова. Так, часть в этом контексте предстает в значении ‘доля целого’, синонимизируясь со словом отрез, и в значении, производном от глагола частить, синонимизируясь со словом рябь ‘легкое колебание, колыхание водной поверхности, а также мелкие волны от этого колебания; зыбь’ (MAC). Образ тонкого волнующегося занавеса как метафора реки в контексте поэмы скрепляет узуальное значение слова часть с окказиональным. В свою очередь, слово рябь, актуализируя словообразовательную модель в ряду подобных, приобретает свойство окказионализма, образованного от глагола рябить (в глазах), и это свойство синонимизирует слово рябь с соседним слепь, которое через синонимию сочетаний слепить глаза и резать глаза естественным образом синонимизируется со словом резь. Так ряд замыкается завершающим членом, однокоренным с исходным, но семантически обогащенным. Морфемная непроизводность завершающего члена оборачивается его сложной семантической производностью от всех предыдущих смыслов, т. е. потенциальный синкретизм непроизводной основы реализуется в полной мере. Характерно, что этот ряд, несомненно, градационный: образ трансформируется от простого называния куска ткани далее через легкое движение, постепенно усиливающееся, к ослепляющему болевому ощущению. В словообразовательном плане тоже обнаруживается нарастание экспрессии: узуальные слова отрез, часть, рябь в их словарных значениях превращаются в окказионализмы, остро осознаваемые как таковые и автором, и читателем. Сочетание лингвистического и семиотического анализа позволило Е. Фарыно убедительно показать, что «…в итоге вся эта формула “часть-рябь-слепь-резь!” – формула ознобного обморока, отключения от мира сего, в одном плане, а в другом – формула цветаевского “за-занавесного”, потустороннего континуума: от предельно истонченной плоти-ткани ‹…› через акватический поток до ослепительного света и не-бытия» (Фарыно 1985: 269).

При этом замыкающий член, обогащенный смыслом предшествующих, представляет собой новую ступень познания, данного в члене исходном.

Нейтрализация оппозиции «новое – старое» наглядно проявляется и в случаях обратного словообразования от наречий – самой молодой части речи в русском языке. Мотивация и структурная модель многих из них совершенно прозрачна. Например, наречия, образованные на базе падежных форм и предложно-падежных сочетаний, еще не лексикализовались полностью, что находит яркое отражение в орфографических трудностях типа вглубь и в глубь, наверху и на верху. Предписываемая орфографией жесткость опоры на зависимые слова связана с отказом от тонкостей содержательной интерпретации высказываний. Язык поэзии, в частности поэзии Цветаевой, активно сопротивляется такому упрощению смысла, восстанавливая субстантивные падежные формы или словосочетания из наречий: опрометь ← опрометью; ощупь ← ощупью или наощупь; скользь ← вскользь; близь ← вблизи (ср. этимологизацию: Совсем ушел. Со всем[43] ушел (II: 325). Реставрация старого слова в авторском новообразовании здесь очевидна. Интересны также случаи восстановления единственного числа существительных из лексикализованного множественного (pluraia tantum) Вычленяя из наречия вдребезги существительное дребезги, Цветаева углубляется еще дальше в историю языка и предлагает форму женского рода дребезга:

Разлетелось в серебряные дребезги –

Зеркало, и в нем – взгляд

(I: 255);

Цельный день грызет, докучня,

Леденцовы зерна.

Дребезга, дрызга, разлучня,

Бойня, живодерня

(II: 111).

Если форма мн. числа имеет очевидное значение ‘осколки’, то значение слова дребезга в стихотворении «А сугробы подаются…» из цикла «Сугробы» весьма неопределенно, и неопределенность эта характеризует значение скорее диффузное, чем синкретичное. Стихи написаны в то время, когда Цветаева, узнав от Эренбурга, что ее муж жив и находится в Праге, готовилась к отъезду – к расставанию со всем, что ей было дорого в России, и к встрече с мужем.

Циклу «Сугробы» свойственна семантика неопределенности и противоречивости, отраженная стилистикой невнятности: А коли темна моя речь – Дом каменный с плеч! (II: 103). В этой стилистике образ раскалывающейся жизни, сообщающий слову дрызга значение ‘осколок’, все время сопровождается образами речи (воркотов приятство, рокоток-говорок, веретен ворчливых царство), относящимися как к полученной вести, так и к творчеству. Сочетание сахарок-говорок, обозначающее ‘сладкие речи’ в обоих проявлениях «говорка» (‘весть’ и ‘творчество’), готовит образ разгрызаемых леденцов, после которого слово дребезга может означать и осколки, и дребезжание.

Историческая связь слов дребезги и дребезжать (глагол обозначает звук разбивающегося предмета) не вполне актуализирована контекстом, но служит прочным основанием осмысленности «темной речи». В других произведениях слово м. рода дребезг соотносится только с глаголом дребезжать:

– Беспоследственный дребезг струн.

– Скука и крики браво.

– Что есть музыка? Не каплун,

А к каплуну – приправа

(П: 253)[44].

В древнерусском языке имя существительное имело гораздо более широкую вариантность грамматического рода, чем в современном (см.: Марков 1974: 10–11), далее в истории языка происходила или фиксация одной из форм, или семантическая дифференциация с фразеологизацией вариантов (ср.: скакать во весь опор и надежная опора). Пример со словами дребезги, дребезга, дребзг показывает, что Цветаева реставрирует не только форму древнего слова, но и его свойство. Обратное образование формы ед. числа из формы мн. числа приводит также к появлению, а