всегда верны, — усмехается безлицый. — А твоя… ты уверена, что во всём разобралась?

— Более чем. — Хотя на самом деле я уже совсем ни в чём не уверена. — Слушай, а что случится, если я всё-таки в красном платье приду? Или в бирюзовом? Не под землю же я провалюсь, нет?

— Возьми да сама проверь, что случится, — говорит он, пересаживаясь подальше, на подоконник.

У меня всплёскивается что-то в груди. Он говорит одновременно обо всём сразу и ни о чём конкретно, а я ничего не понимаю.

В чём-то даже хорошо, что он опять замолчал, — не раздражает меня больше. Секундная стрелка часов будто бы зависла на одном месте, хоть я и знаю, что они не сломаны. Кажется, это сломано что-то во мне. Хотя не произошло вообще ничего такого, что могло бы меня сломать.

Я снова бросаю взгляд на безлицего, чтобы продолжить разговор, а пространство вдруг начинает вибрировать, куда-то меня выталкивая. Платье летит на спинку стула, а я сползаю на постель… и просыпаюсь. В комнате никого нет, и на спинке стула ничего не висит.

* * *

2014-й, дневник Миры

Ну что ж, дорогой мой дневник. Впервые обращаюсь к тебе так открыто — у меня никого уже не осталось. Я всё так же окружена людьми ещё больше, чем раньше, но теперь одиночество даже перестало быть иллюзорным.

Как это случилось? Больно так думать, но… я сама привела себя в эту точку. Каждым из своих прежних выборов и шагов.

Этот путь очень напоминает схождение с пирамиды.

Изначально на её вершине стояли рядом два человека — я и тот, кто был мне близок. Мы друг друга стоили и могли друг друга понять. Были даже похожи. Но всё-таки оставались отдельными личностями, и когда кому-нибудь из нас или обоим сразу приходилось делать выбор, мы в глубине души делали его каждый самостоятельно, потому что сами отвечаем только за себя и свою жизнь.

Сделав какой-нибудь мелкий, будничный выбор, мы не всегда задумываемся о том, к чему он нас приведёт, но нередко чем бы то ни было оправдываем его. Обстоятельствами ли, чьим-то мнением — неважно. Важно то, что зачастую мы держимся за то, что вполне может оказаться ошибочным. Это же всё пустяк — лишь один мелкий шаг. Что он может сделать такого с нашей жизнью? Ничего.

Думая так, я шагнула вниз, к основанию пирамиды, а тот, с кем мы стояли на вершине, тоже сделал свой шаг вниз и в сторону, которую выбрал он сам. Куда бы он ни шагнул, пусть даже в сторону, противоположную моей, — мы всё ещё не ушли далеко друг от друга и держались за руки.

Потом мы делали ещё один такой же мелкий выбор — и снова шагали. И снова оправдывали себя, ведь ничего же по сути не изменилось. И продолжали идти.

Шаг, ещё шаг — и, так как мы с тем человеком пошли разными путями, наставал момент, когда нужно разорвать руки. Мы отпускали их и оправдывали это тем, что всё ещё слышим голоса друг друга, а остальное нам, может быть, не так уж и нужно…

Подходя к основанию пирамиды, мы уже не слышали и не видели человека, с которым стояли на вершине, порой даже не думали о нём и сильно удивлялись тому, что произошло.

Так вот, когда мы стояли у подъезда обнявшись, мы были на вершине пирамиды. На следующий день я, выбрав серое платье — какой пустяк, — шагнула вниз, к основанию, а Артём выбрал другую сторону пирамиды (или это я выбрала другую сторону?). Тогда это было совсем не заметно, и моя рука пока ещё оставалась в его руке.

Пока, только пока, — но знала бы я, к чему меня… то есть нас это приведёт.

«Возьми да сама проверь, что случится», — сказал безлицый во сне, а я решила не проверять. Но если бы проверила, то всё могло сложиться совсем иначе. Ведь правда, дорогой дневник? Правда?

А с Юлькой — даже и писать нечего.

* * *

Снова август 2013-го

— Совсем ты у меня уже взрослая. — Мама, любуясь, стояла за спиной у Миры и наблюдала за тем, как та стоит у зеркала перед выходом на улицу. — И такая серьёзная, строгая даже в этом платье.

— Да ну тебя, — отмахнулась Мира, чувствуя, как в груди расползается досада.

Сзади послышался вздох, и мама ушла в кухню, по-доброму усмехнувшись напоследок.

— Смотри, с таким-то характером долго ли он тебя вытерпит. — А потом попрощалась, попросив быть аккуратнее, и закрыла за Мирой дверь.

Про характер мама явно преувеличивала — Мира ведь пыталась идти на компромисс и в этой мелочи поступить так, как советовал Артём. В конце концов, он ведь лучше знает свою бабушку.

Тем более, он обещал, что Мира обязательно ей понравится, и когда-нибудь они станут важными друг для друга людьми, которые, что бы ни случилось, будут держаться вместе. Будут семьёй.

Приходя домой с учёбы или работы, сделав все дела, они будут закрывать дверь, оставлять за спиной тот, чужой мир с его пылью, грязью и шумом и попадать в другой мир — свой. Там их дождутся исходящая ароматным паром сковородка на плите, тёплый свет лампы у кресла, балаболящий фоном телевизор, без которого бабушке, как рассказывал Артём, тяжело обходиться…

Точно ли они захотят жить с бабушкой там, на Дальней? Этого пока ещё не обсуждали. Но это, наверное, не так важно. Совсем скоро у Миры появится дом, где всё вокруг будет помогать ей и её радовать. Артём обещал. Но тогда придётся оставить за спиной тот дом, что есть у неё сейчас.

«Отрезанный ломоть» — вдруг вспомнилось то отдающее позапрошлым веком выражение, которое использовала мама, когда имела в виду, что настанет момент и Мире придётся отделиться от неё насовсем. Раньше эти слова не говорили Мире ни о чём, но теперь пугали.

Когда она станет отрезанным ломтём, мама останется совсем одна, и, наверное, заскучает Пират. Прежний дом, раздражавший тем, что в нём всё разваливается, обернётся вдруг до странного не своим и