конных повозок и не менялась восемьсот кукушкиных лет. У обочины росли три пышных куста боярышника. Весной они стояли все в цвету и были сказочно хороши.

Сначала проезд вёл к деревне, но потом деревня разрослась. Теперь дорога шла уже не через поля, а между домами – сперва деревянными, затем кирпичными. Наконец Человечий Улей, который раньше лишь виднелся на горизонте, подобрался совсем близко и поглотил деревню. Проезд превратился в мощёную улицу, а вокруг пролегли ещё сотни таких же мостовых.

И вот в один прекрасный день люди решили поставить возле дома чугунные ворота. Кривой старый тёрн им мешал, и как-то осенним утром его срубили несколькими ударами топора – будто он не имел никакого значения, будто зимой голодные птицы не прилетали клевать его сморщенные подсохшие ягоды, а весной пчёлы не пили нектар из его душистых цветков.

Голос у Дождевика дрогнул и осип.

– Я спрятался за кучей мусора и стал думать, как же теперь быть. Когда человек занёс топор, я… я выскочил из укрытия и попытался его остановить. Видит Пан, всё произошло так быстро… Это было глупо и ничего бы не изменило.

Друзья минутку посидели молча.

– Ты тогда потерял глаз? – тихонько спросил Щавель.

– Да, и мне ещё повезло, что не задело топором. Раны, нанесённые железом, для нас смертельны. Когда человек оттащил в сторону тот сучок, что на меня свалился, я вскочил и кинулся бежать. Я даже сразу и не понял, что попал под срубленные ветки, – до того был перепуган. Сердце у меня чуть не разорвалось.

– Дождевик, а можно у тебя кое-что спросить? – неуверенно начал Щавель.

– Конечно. Спрашивай, что хочешь.

– Ты самый старший из нас и много всего знаешь… Мне вот интересно: а ты когда-нибудь видел Пана?

– Ох, нет, что ты! Никто из детей земли его не встречал. Ну, разве что очень-очень давно, сотни кукушкиных лет назад… Но ведь осенью мы видим Пана в небесах, правда? Три звезды – это его пояс, а на поясе висит свирель. Другие звёзды – раскинутые руки, как у нас, и ноги с копытами. Небесный Пан появляется в холодные месяцы и охраняет нас во время зимнего сна.

– Да, но… Мы ведь не можем проверить, существует ли Пан на самом деле! Конечно, мы говорим «слава Пану» или «клянусь зубами Пана». Но что, если Пан – это… выдумка? История, которую мы рассказываем самим себе? Может быть, и хорошая, полезная история – ведь даже вымысел всегда чему-то учит. Но…

– Конечно, ни в чём нельзя быть уверенным до конца, – перебил его Вереск с ноткой раздражения в голосе. – Просто я чувствую, что Пан есть. И вообще, мне не нравятся такие разговоры.

– Почему? – спросил Щавель.

– Потому что… не нравятся, и всё. Если Пана нет, значит, мы одни в этом мире и никто за нами не приглядывает. И я… я не хочу, чтоб так было!

Щавель крепко сжал руку Вереска.

– Я тебя понимаю, дружище. Но ведь то, что нас тревожит или мучает, как раз и надо обсуждать.

– Легко тебе говорить, Щавель. Ты же не исчезаешь, – буркнул Вереск. – А вот мне страшно. Я не хочу сейчас ни в чём сомневаться. Хочу, чтобы всё было просто, ясно и… как всегда.

– Сейчас у нас всё сложно и непонятно, Вереск, – мягко сказал Дождевик. – Я тоже исчезаю. И, должен признаться, тоже боюсь. Никто из нас не знает, что случилось, и не может предсказать, что будет дальше. Вот и про Пана никто наверняка не знает – есть ли он, заботится ли о нас. Но в жизни вообще много вопросов без ответа. Не стоит делать вид, что их нет.

Вереск шмыгнул носом.

– Я не знал, что тебе тоже страшно. Думал, я один такой.

– А я вот не мог решить, надо ли всё сказать начистоту. Понимаешь, мне казалось – раз я старший, значит, должен быть храбрым. Заставлять себя держаться, пусть даже и через силу. Мне всё время ужасно хотелось, чтобы кто-то обнял и пожалел, но я не давал себе воли. Делал вид, что всё в порядке. Прости, что из-за меня тебе пришлось бояться в одиночку.

Вереск придвинулся поближе, и двое друзей крепко обнялись. В этом объятии было столько любви и нежности, что обоим заметно полегчало. Улыбнувшись, они прикрыли глаза. Глядя на них, Мох почувствовал тепло в груди: как чудесно иметь таких добрых и честных друзей; как прекрасно знать, что никто не осудит тебя за минутную слабость.

– Ну так вот… После того случая мне больше не хотелось жить в Человечьем Улье, – продолжил Дождевик, когда друзья наконец разжали объятия и выпрямились. – Я ушёл оттуда с группой сородичей, которые бродили по всему Зелёному Миру в поисках дома. Со временем я привык смотреть одним глазом – хотя, как вы знаете, до сих пор не очень хорошо определяю расстояния. И в конце концов я встретил вас. Вы сидели в кустах под молодым ясенем и варили терновое варенье в ореховой скорлупке, – с этими словами Дождевик ласково улыбнулся младшим друзьям. – И любезно согласились меня приютить.

– Подумать только! – воскликнул Мох. – Мы даже не догадывались, что ты пережил. А ведь ты побывал в Человечьем Улье! И как он тебе сейчас? Очень изменился?

– Ну, теперь везде тарахтят эти вонючие повозки, – ответил Дождевик. – Их раньше не было. А больше я пока ничего не заметил. Посмотрим.

– Я тут подумал… – неуверенно начал Щавель. – Возможно, это ни о чём не говорит, но… Если бы в Улье жил ещё кто-то из тайного народца, наверное, голуби бы про это знали? Их здесь так много, они летают туда-сюда, но таких, как мы, явно раньше не встречали.

– Мне тоже это приходило в голову, – сказал Мох. Вереск согласно кивнул.

– Что ж, если повезёт, завтра узнаем больше, – вздохнул Дождевик. – Кстати, пора ложиться спать, а то утром будем плохо соображать.

Четверо друзей достали из котомок спальные мешки и расстелили их рядышком на дне сорочьего гнезда. Затем улеглись, свернулись уютными калачиками, пригрелись и стали ждать, когда придёт сон.

На соседней ветке устроились четверо верных голубей, а наверху раскинулось бархатное ночное небо. Внизу лежал огромный бессонный город, мигая миллионами огней.

17. Дары Человечьего Улья. Четвёрка встречает нового друга… и кое-кого теряет

Четверо друзей проснулись перед самым рассветом, разбуженные многоголосым хором городских птиц: малиновок, дроздов, крапивников и славок. Несмотря на шум транспорта, они отлично выспались в сорочьем гнезде; пожалуй, равномерный гул их даже убаюкал.

– Доброе утро всем! – бодро сказал Мох, садясь и