преображается в достоинство русского характера. Недостаток определенных качеств начинает восприниматься как невыразимая полнота. Для Достоевского воплощением русской души является «всечеловек» Пушкин, благодаря которому русская душа нашла свой дом в русской литературе. Сам же великий поэт служит образцом человеческого существа как такового и образцом русского человека113. Однако Достоевский не останавливается на литературе. Русская душа неотделима от русской крови, и, таким образом, все нерусские персонажи Достоевского, подобно французам Фонвизина, не обладают ни умом, ни душой.

Критикуя универсализм и общечеловеческий пафос европейского просвещения в «Дневнике писателя», Достоевский приходит к выводу, что русское вбирает в себя всечеловеческое. Другими словами, русский народ понял немецкий романтизм лучше немцев, Просвещение лучше французов. (В XX веке Маяковский, продолжая эту традицию, объявит себя «американистее самого что ни на есть американца».) Согласно Достоевскому, русский народ не исключен из истории, а скорее наоборот, исключителен. Русское – это не ничто, а все. Таким образом, проблема другого и культурных различий снимается. Русские люди всечеловечески гуманны, в то время как очень мало кто из иностранцев в мире Достоевского (немцев, поляков, евреев, французов) обладает элементарной человечностью.

Николай Бердяев продолжает идеи Достоевского: «Россия – самая нешовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины»114. За русский национализм отвечают немцы, в то время как «русское» становится эквивалентом общечеловеческого гуманизма. Для Бердяева, поклонника Гегеля, духовные и социальные утопии находятся в непосредственной связи: «Русской душе не сидится на месте, это не мещанская, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома»115. Великая цель мессианства состоит в том, чтобы выйти за рамки повседневного, претворить его в утопическое, неважно где – на земле или на небе. Идеальное сообщество представляется как крестьянская община. Но это не конкретная форма крестьянского общежития, описанная, среди других, современником Бердяева историком Чичериным как аппарат подчинения крестьян помещикам и государству, сформировавшийся во время укрепления Московского государства, а физическое, внеисторическое и внеполитическое сообщество, которое воплощает соборность, «русский хоровой элемент и единство любви и свободы без внешних гарантий»116. Естественно, в дискуссиях о крестьянской общине сами крестьяне участия не принимают, так как немецких романтиков они не читали.

Крестьянской общине предстояло быть примером соборности, духовной сплоченности и единства и антиподом западного индивидуализма. В понимании философов русской идеи соборность не поддается рациональному анализу, ибо она радикальным образом лишена иконографии, соборность противостоит риторике и дискурсу как таковому и не нуждается в оправдании. Любовь и свобода, лежащие в ее основе, не могут быть установлены законодательным, легалистическим путем. Точно так же нет никаких формальных атрибутов у поисков духовной истины. Соборность и истинная духовность могут только быть, но не могут что-то означать. Их можно постичь благодаря интуиции и просветлению, но никак не путем чтения и осмысливания117. Текст Бердяева странным образом воспроизводит ту самую тотальность, которую он описывает, или, если воспользоваться бердяевским словом, ту же «тоталитарность», характерную для российской интеллигенции118. Предполагаемый антиавторитарный бунт российских философов представляет собой заявку на новую форму духовной авторитарности. Высшая правда о русской соборности находится за гранью понимания и может быть явлена только через харизматический гений русского философа. В произведениях Бердяева слышен только один голос – его собственный. И этот сильный, высокоиндивидуализированный голос говорит от лица общества неиндивидуалистов.

Идеальный пролетарий русских марксистов отличается от идеального крестьянина русских философов только внешними атрибутами и одеждой. Он был вездесущ в теории и не существовал в жизни. Несмотря на большой смысловой скачок от философии русской идеи к русскому марксизму, перенос центра тяжести от крестьянства – к рабочему классу, от деревни – к городу, от сельского хозяйства – к тяжелой индустрии, от исконно русского – к интернациональному (или «супернациональному», по Бердяеву), российские марксисты унаследовали «русскую идею» и вместе с ней утопическое мессианство, борьбу с бытом, критику индивидуализма и идею юродивого избранничества. Самобичевание, комплекс неполноценности превращается в идею превосходства. Страна недоразвитого капитализма, по словам Ленина, «самое слабое и периферийное звено» капиталистического мира, становится центром развития и распространения социализма.

От нового Адама до нового Эдипа

В 1920 году Александр Богданов, автор романа-утопии «Красная звезда» (1908), большевик и «богостроитель», провозгласил, что «коллективизм и монизм» должны стать новыми принципами организации советской жизни. Коллективизм представлял собой полную противоположность «буржуазному плюрализму», осуждаемому автором. Богданов призвал к «монистическому сплаву» искусства, политики и повседневности, возносимых одной единой революционной стихией119. В 1921 году Богданов забросил свое увлечение политикой и эстетикой и вернулся к занятиям медициной, став директором Института переливания крови, который должен был быть идеалом коллективизма и монизма. В 1928 году Богданов умер во время эксперимента по переливанию крови, который он проводил на самом себе. Его смерть случилась всего несколько лет спустя после самоубийства Сергея Есенина, чье предсмертное послание было написано кровью из вскрытой вены. Богданов тоже оставил своего рода послание кровью, мечту о монистическом сплаве индивидуального и коллективного тела, переливании искусства в жизнь и утопии в смерть.

Хотя советскому идеалу нового человека чужды религиозность и национализм русской философии русской души, для его построения использовались те же стройматериалы: самопожертвование, антииндивидуализм, аскетизм. В определении советского человека психология, «служанка буржуазии», отрицалась так же, как и в определении русской души. Это предопределило исчезновение ранее популярного в России психоанализа, который привился с самого начала века120. В. Н. Волошинов, член бахтинского кружка, выпустил очерк с резкой критикой психоанализа Фрейда. С его точки зрения, социальные потребности и повседневная идеология играют гораздо большую роль в формировании личности, чем сексуальные потребности. Во фрейдистской сосредоточенности на сексуальной жизни Волошинов видит воплощение западного «буржуазного идеализма», который предсказуемым образом ведет к абсурдности, декадансу и вообще заводит людей в тупик. Конфликт, который Фрейд обрисовал как противоречие между сознательным и бессознательным, должен быть рассмотрен как конфликт индивидуального и общественного или старого и нового сознания. В Советской России социальное и социалистическое сознание берет верх над частным подсознанием, а мечтания принимают массовый официальный характер. Система в целом использовала традиционные фрейдистские механизмы подавления, отрицания и вытеснения желаний, которые, однако, не выводились наружу, а прикрывались революционной риторикой и красными знаменами. Был в ранней советской мифологии и свой революционный Адам, коллаж надежд и утопий нового Рая, а также и перевоспитанный Эдип по имени Павлик