самым показывающем свое собственное консервативное мещанство88. К концу XIX века большинство русских писателей обвинялось в мещанстве. Это обвинение – одно из самых серьезных культурных оскорблений – редко когда относилось к конкретной социальной группе.

История борьбы с мещанством прошла через различные фазы. В 1860-е годы ее вела социал-демократическая интеллигенция, воюющая против новой коммерческой культуры и политически некорректных народных вкусов. В 1920-е годы борьба с мещанством велась как большевиками, так и художниками и писателями авангарда. Кампания борьбы с домашним хламом объявила гражданскую войну слоникам, граммофонам, комодам, фикусам, желтым канарейкам и прочим буржуазным элементам. Маяковский, как известно, призывал «свернуть головы» желтым канарейкам мещанства. Борьба с мещанством затихает на некоторое время в 1930-е годы, когда многие из бывших борцов кончили жизнь самоубийством, были сосланы или перевели разговор на другие темы. Если для дореволюционной интеллигенции мещанство воспринимается как ложный народный дух, то для послереволюционной – оно предает идеалы революционного пролетариата. Враг номер один в послереволюционном творчестве Маяковского – не министр-капиталист, а электротехник Жан89. Обуржуазившийся рабочий представляется наиболее опасным культурным гибридом, угрожающим идеалам поэзии и революции. Он становится аллегорической фигурой той новой советской стабильности, привлекательной и ненавистной поэту, о которую в конце концов и разбилась его любовная лодка. Не случайно электротехник Жан лишает невинности несчастную Марусю, впоследствии отравившуюся. Иван-Жан – одновременно пошляк и борец против мещанства, выражающегося исключительно в запрете на «свободную любовь», а вернее, любовь в свободное для Ивана время. Маруся, как ни крути, оказывается в невыигрышной ситуации. Разговор о любви, в любой его форме, – это ахиллесова пята Маяковского. Он всегда под угрозой, справа и слева, сверху и снизу.

По позднему творчеству Маяковского совершенно невозможно определить, что более опасно – мещанство или борьба против него. В пьесе Маяковского конца 20-х «Клоп» содержится программная сатира на советского обывателя. Однако и коммунистическая утопия будущего не представляется особенно привлекательной. Утопия тоже состоит из сплошных клише. Ученые будущего в «Клопе» и фосфорические женщины в «Бане» говорят на искусственном «дезинфицированном» языке пуританской морали и революционной дидактики, лишенных поэтического очарования. Претворение революционных идей в жизнь и бюрократизация революционного дискурса становятся главной темой последних лет жизни бывшего первого революционного поэта. К 30-м годам война с мещанством смахивает на битвы Дон Кихота с ветряными мельницами. Хотя с мещанством как с классом было покончено, определенные его идеалы вошли в официальный сталинский дискурс. Как ни парадоксально, борьба с мещанством обостряется именно тогда, когда мещанство как социальная группа практически уничтожено.

В конце 1940-х – начале 1950-х кампания по борьбе с космополитизмом повторила многие лозунги борьбы с мещанством. В 1960-е атака на мещан переместилась в культуру шестидесятников. Мещанину противостоял романтик, который не сидит в уютном гнезде, а торопится «убежать за поворот» или уехать «за туманом и за запахом тайги». Временами оказывалось, что романтики и мещане имеют схожий песенный репертуар, только мещане спевают свои песни под селедочку и шашлык90. Мещанская флора и фауна остаются прежними – искусственные цветы, канарейки и граммофонные пластинки. Враги кубинской революции и Фиделя Кастро, как когда-то враги Октябрьской революции, изображались как мещане, которые «поют граммофонные песенки»91.

Американо-русский писатель Феликс Розинер рассказал мне поучительную историю из быта шестидесятников. Когда в году примерно 1959-м Феликс объявил своему товарищу по институту, что он намерен жениться, его товарищ пришел к Феликсу в гости с желтой канарейкой в клетке. (Что могло быть худшим мещанством, чем женитьба!) Феликс понял все без слов и выбросил товарища с лестницы вместе с его аллегорической канарейкой. Друг был настоящий романтик, он на свадьбу не пришел, сам никогда не женился, а вместо этого путешествовал и имел внебрачного ребенка.

В 60-е годы конфликт между интеллигенцией и мещанством слегка видоизменяется: теперь это битва романтиков и мещан. Образ романтиков 60-х во многом перекликается с революционными романтиками 20-х. Мифологические войны между мещанством и интеллигенцией сильно замутили фон их истинных отношений. Непонимание касается политической ориентации русского среднего класса и его отношений с властями. Во второй половине XIX века огромная часть интеллигенции симпатизировала левому радикальному движению и союзничала с ним в борьбе против мещанства (которое неизменно изображалось как консервативная конформистская сила). Борьба с ним приравнивалась к борьбе с пошлостью за революционное будущее России92. Однако исторически мещанство как социальная прослойка едва ли представляет хоть какую-то угрозу для революции и ее реформ. В противоположность среднему классу Западной Европы, российский средний класс был очень левого толка. Другими словами, он разделял все идеалы радикальной интеллигенции93. Более того, на повестке дня у русской интеллигенции стояли отношения отнюдь не с мифическим мещанством, но с государством, будь то абсолютистская монархия или абсолютистская диктатура коммунистической партии. Как отмечает С. Фредерик Старр, классический русский интеллигент мыслит общество «как художественную или научную абстракцию». На деле же в XX веке революционная борьба интеллигенции с мещанством не раз принимала довольно трагический и парадоксальный оборот. Часть русской и советской революционной интеллигенции закончила тем, что участвовала в сотворении и выступала в поддержку той силы, которая впоследствии привела к ее уничтожению. Люди искусства, разошедшиеся во взглядах с новой властью и не разделявшие более идеалов старой русской интеллигенции, истреблялись, в то время как большая часть советской интеллектуальной элиты нашла себе покровителя в лице советской власти и стала трудиться на поприще «окультуривания» новой советской народной массы.

В последние годы, как известно, произошла грандиозная перестройка и ревизия российской истории. Однако многие мифы повседневности, как видно, обладают особой живучестью.

Кажется, что к началу 1990-х годов всех униженных и оскорбленных в прошлом реабилитировали – хотя бы на словах. Почти все социальные и антисоциальные группы получили свои «пятнадцать минут славы» в XX веке – рабочие и крестьяне, интеллигенция и дворянство, монархи и купцы, воры и проститутки, следователи и заключенные, диктаторы и их охранники, преступники и юродивые, очень бедные и очень богатые. Вот только мещанам опять не повезло.

Мещанский идеал и American dream: Опыт сравнительной мифологии

Если в основе русского мифа стоит идея противостояния быту, то «американская мечта» (American dream) основана на стиле повседневной жизни (lifestyle). Американское понятие индивидуализма уходит корнями в протестантский духовный идеал, основанный на личном общении с Богом и особом отношении к собственности как части себя. В XIX веке философы-трансценденталисты Эмерсон и