Почти сразу после ареста в камеру к Бульке подсадилиосведомителя. Это был человек пожилой, опытный. Ему удавалось раскалывать кудаболее серьезных преступников. Куняев легко пошел на контакт, стал откровенен, многовозбужденно говорил, плакал, повторял, что влип, запутался и теперь жизнь егокончена. Однако на главный вопрос — убил, или нет, — информатор ответа неполучил. Булька уверял, что не помнит, был как в тумане и очень хотел денег.Куняев любил деньги. Информатору пришлось раз десять выслушать трогательнуюисторию этой неразделенной любви.

Денег Бульке хотелось даже больше, чем наркотиков. Очереднойпорции «дури» требовало его тело. Денег жаждала душа. Купюры для него были несредством, а целью. Он не мечтал о вещах, которые можно купить, о путешествиях,в которые можно отправиться. Он думал о деньгах, как о символе абсолютногосчастья, и относился к ним настолько трепетно, что ни разу не назвал«капустой», «бабками», «гринами».

Каким-то образом он узнал, что писатель, его сосед, долженполучить много денег, и тут же ясно представил тощего Драконова с седымхвостиком, в кожаных брюках. Портфель в руке старика зазывно сверкал пряжками,пульсировал и дышал, одушевленный своим волшебным содержимым. Толстые пачкидолларов тревожно трепетали и перешептывались. Они рвались на волю, им былодушно в портфеле из грубой свиной кожи. Отнять у противного старика деньгиказалось сказочным подвигом, все равно что вырвать нежную красавицу из лапчудовища.

— Да, — соглашался осведомитель, — чудовище не жалко. Можнодубиной по башке, правда?

— Жалко! Очень даже! — Булька всхлипывал, шмыгал носом,размазывал кулаками слезы. — Я муху прихлопнуть не в состоянии. Как представлю,что она тоже хочет жить, — отпускаю. В деревню с мамой ездили, там хозяинголовы курочкам рубил. Мне так стало плохо, так страшно, будто я тоже курочка.

В общем, Куняев уходил от главной темы, и получалось, чтоинформатор зря тратил на него время и душевные силы.

Всякий раз, когда подозреваемый просился на допрос,возникала надежда узнать нечто новое, но почти никогда она не оправдывалась.Булька ныл, клянчил сигареты, погружался в мучительные воспоминания о месяце,проведенном в диспансере, просил Зинаиду Ивановну выйти.

Разговаривать с Куняевым было трудно. Зюзя охотно оставляласвоего подследственного наедине с Арсеньевым.

— Допустим, я возьму на себя это убийство. Вы меня наследственный эксперимент повезете? — прошептал

Булька, когда за Лиховцевой закрылась дверь.

— Что значит — допустим, возьмешь на себя? Ты убивал илинет?

— Не знаю, — Булька обхватил ладонями свою маленькую бритуюголову и облизнул губы, — я был под кайфом. Я ни хрена не помню.

— Ладно, — смиренно кивнул Арсеньев, — давай вспоминатьвместе. Начнем с того, что ты до этого людей не убивал. Грабил, да. Было дело.Но грабил ты ларьки и машины. Это ведь совсем разные вещи. Согласен?

— Еще бы, — криво усмехнулся Куняев, — тем более, этогостарика я, в принципе, знал. Не просто человек. Знакомый.

— А может, именно потому, что знакомый, ты шил убить, а?Кстати, ты не вспомнил, кто тебе сказал что Лев Абрамович должен получитьбольшие деньги?

— В «Килечке» говорили.

«Килькой» называлось кафе, в котором Куняев Борис Петровиччислился экспедитором. Там лежала его трудовая книжка, там он проводил многовремени, грузил ящики с пивом и продуктами, подменял то уборщицу, то судомойку,просто болтался на кухне и в подсобке. Писатель Драконов бывал в этом кафедовольно часто. Оно находилось в квартале от его дома. Писатель приходил иногдапообедать, иногда только выпить чашку кофе и рюмку коньяку.

Арсеньев успел побывать в «Кильке» уже несколько раз,беседовал с официантами, узнал, что покойный любил рыбную солянку, судака вкляре, мясо ел редко и если заказывал мясные блюда, то предпочитал мягкуюпостную свинину.

— А кто конкретно говорил о деньгах писателя?

— Не помню! — жалобно простонал Булька.

Саня чувствовал, что он врет. Но не ему, майору, а преждевсего самому себе. Что-то все-таки застряло в его мутной башке, какая-тоинформация, важная и опасная, сидела в мозгах, как заноза. Он хотел сказать, ноне мог. Или мог, но не хотел.

— Слушай, а почему ты так боишься следственногоэксперимента? — внезапно спросил Арсеньев.

— Стыдно. Во дворе все меня знают, будут смотреть,обсуждать. Потом на маму пальцами начнут показывать.

— Но ведь и так все знают.

— Я не убивал, честное слово.

— Верю, — кивнул Саня, — помоги нам это доказать, помогинайти настоящего убийцу.

— Ага, а они маму мою замочат, — Булька произнес это совсемтихо, чуть слышно, и тут же испугался, уставился на Арсеньева безумнымиглазами.

— Кто они? — так же тихо спросил Саня.

— Кто? — повторил Булька.

— Ты сказал «они». Тебе или твоей маме угрожали?

— Что? — Булька часто, глупо заморгал.

— Если они такие гады, что матерью тебя шантажируют, имверить нельзя. А мы, между прочим, маму твою можем защитить.

— Как?

— Ну, допустим, мы с Зинаидой Ивановной попробуем устроитьее в больницу.

— Уборщицей?

— Зачем уборщицей? Мы положим ее поправлять здоровье. Онаведь женщина пожилая. Наверняка есть какие-нибудь хронические заболевания.Почему бы ей не подлечиться в хорошем госпитале? А там охрана. Там ее никто недостанет.

— Но она же не всю жизнь там будет лежать, — резонновозразил Булька.

— Конечно. Ровно столько времени, сколько понадобится, чтобынайти и обезвредить настоящих убийц. Как свидетель ты опасен до тех пор, покамолчишь. А когда уже все рассказал, какой смысл тебя трогать? Ты же назад своислова не проглотишь?

— Я не то, что слова, — язык проглочу, — отчаянно всхлипнулБулька.

— Смотри, как они тебя запугали и как подставили, — Арсеньевсочувственно покачал головой. — Раздразнили разговором о деньгах писателя,накачали дурью до полнейшего беспамятства. А денег в портфеле не оказалось.

— Ага. Только бумаги, — эхом отозвался Булька.

— Какие бумаги?

— Черт их знает. Просто листы.

Арсеньев затаил дыхание. Раньше про бумаги Булька неговорил. Он повторял, будто намертво забыл все, что происходило с ним тойзлополучной ночью.