их Исраэлю Вуду, – велел мистер Спроут более мягким тоном. – Сделай это прямо сейчас, и констебль отпустит тебя с миром. Насчет баптистов… тут я не знаю. Но ты хотя бы не окажешься за решеткой.

Глава 8

Мнение человечества

Двое престарелых членов общины при баптистской церкви, Клайд Уилкинс и Эзра Хендерсон, сопроводили меня обратно на ферму Томасов. Они оба особенно содействовали моему обращению после смерти преподобного Конанта. Я ехала на заднем сиденье повозки, слушала их разговоры, раскачиваясь из стороны в сторону и чувствуя себя отвратительнее, чем когда-либо в жизни.

Еще не рассвело, но мастер Уилкинс колотил в дверь, пока она не распахнулась и за ней не показались заспанный дьякон и перепуганная миссис Томас. Пока представители общины во всех подробностях описывали мои прегрешения, я стояла рядом, молча, признавая свою вину во всем, сжимая в руках франтовскую шляпу и покачиваясь из стороны в сторону в новых башмаках. Шляпу дьякона я умудрилась где-то потерять.

Когда они ушли, дьякон и миссис Томас уставились на меня. Их глаза ничего не выражали, губы были плотно сжаты, будто я принесла в дом весть о еще одной смерти. Потом дьякон указал в сторону моей комнаты и устало сказал:

– Иди спать, Дебора. Мы поговорим, когда ты придешь в себя.

Я так и поступила, стараясь скрыть слезы унижения. Миссис Томас поспешила за мной. Я отказалась от ее помощи, боясь, что она заберет у меня одежду, и заперла за собой дверь.

Когда в полдень я вышла к ним, бледная и полная раскаяния, они уже успели распорядиться моей судьбой.

Я отдала дьякону Томасу остатки денег, полученных от вербовщика. К ним я прибавила сумму, которую успела потратить. Мои скудные сбережения теперь сильно уменьшились. На протяжении долгих лет я собирала каждый пенни, заработанный на чесании шерсти или продаже овощей, и вот в одночасье лишилась почти четверти накоплений.

– Я прослежу, чтобы эти деньги вернулись к Исраэлю Вуду. Еще я поговорю с церковной братией. Скажу им, что ты обезумела, но это больше не повторится. – Дьякон Томас помедлил и поднял на меня мрачный взгляд. – Это ведь больше не повторится, да, Дебора?

Я помотала головой. Нет. Такого больше не произойдет. Не в Мидлборо. Я повела себя как полная дура.

– Зачем ты это сделала, Дебора? – спросила миссис Томас. – Все в городе начнут думать, что с тобой что-то не так. Тебя не станут нанимать на работу, пускать в дома. Люди решат, что ты не в своем уме, что твой моральный облик оставляет желать лучшего.

– Я слишком много выпила. Я не собиралась. Но так поступают многие. Некоторые напиваются каждый день. И никто не говорит, что они не в себе. Их не считают лишенными морали.

– Слишком много пьют мужчины, а не переодетые мужчинами девицы, не школьные учительницы, не наемные ткачихи. Есть те, кто слишком много пьет, но это не женщины, – сурово объявил дьякон.

– Да. Не женщины, – согласилась я. В этом-то и суть дела. – Не нужно мне было заходить в таверну. Зачем вообще я пошла туда?

– То, что ты оказалась в таверне, – меньшее из твоих прегрешений, – буркнул дьякон.

– Ты записалась в армию! – воскликнула миссис Томас. – Ты действительно хочешь отправиться на войну?

– Да. И правда хочу. Я хочу помочь закончить ее. Разве это запрещено? Я умею делать все, что и ваши сыновья. Стреляю лучше, чем они, и хорошо ставлю капканы. Неплохо езжу верхом. Умею брить, и готовить, и шить, и бегать. Из меня выйдет хороший солдат. Так сказал мне Джерри. – Ох, Джерри. Я вдруг почувствовала, что вот-вот расплачусь, но сумела удержать слезы. Я не могла сейчас поддаться переживаниям.

– И все эти таланты впустую растрачены на женщину. – Дьякон Томас не пытался меня уязвить. Он действительно верил в это. Думаю, так и было. Эти таланты впустую достались мне. – Ты нарушила закон. Женщине запрещается переодеваться в мужчину, а мужчине – притворяться женщиной.

Я кивнула.

– Ты больше не сможешь учить детей.

Я снова кивнула, зная, что он прав:

– Я понимала, что это лишь на время.

– Церковная община не хочет видеть тебя в своих рядах. Тебя вычеркнут из списков. Полагаю, что мистер Кру тоже отзовет свое предложение. Ты должна была выйти за него много месяцев назад. – Дьякон вздохнул.

– Я не искала его внимания и не приняла бы его предложение. Что касается церкви – обеих церквей, – мне все равно. – Слова сорвались у меня с языка и повисли в воздухе, и я уже не могла проглотить их, как душившие меня слезы.

– Ты утратила веру, – скорбно заметила миссис Томас.

– Моя вера не в церкви. Моя вера – в Господе. Веру я не утратила, – тихо возразила я и покачала головой. Веру я сохранила, но мне угрожала не менее грозная опасность. Я чувствовала, что лишаюсь надежды.

* * *

Воскресный день я провела одна, в своей комнате, за чтением Библии и сочинением бесполезного письма к Элизабет. Чем больше сгущались вечерние сумерки, тем большее смятение овладевало мною. Я никогда прежде не чувствовала себя такой одинокой – и из-за своих мыслей, и из-за положения, в котором оказалась, – но всего тяжелее было вынести чувство разочарования. Я попыталась сбежать и потерпела крах. Полный.

О, Элизабет. Я поступила как настоящая дура и не могу теперь не думать, что грань между смелостью и сумасшествием очень тонка. Я говорю себе, что повела себя безрассудно, но в глубине души в это не верю. Совершенно не верю и потому сожалею вовсе не о поступке, но о том, что мой план провалился.

Я отложила дневник и снова взялась за Писание, ища в нем вдохновения, чего-то, что развеяло бы мою печаль. Ответ нашелся в Притчах – в двенадцатом стихе тринадцатой главы.

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни», – прочла я.

Я перечитала эти строки, медленно, чувствуя, как в груди, подобно звону колокола, зазвучало непреложное знание.

– Если я этого не сделаю, не смогу жить, – сказала я молчаливым стенам. – Я лучше умру.

Не будучи от природы склонной к истерикам или преувеличениям, я чувствовала, где-то глубоко внутри, что это правда. Я уже потеряла надежду, и, если не закончу начатое, мне конец.

Я закрыла Библию и поднялась. Сняла платье и нижнюю юбку, распустила волосы – так же, как делала прежде, но в этот раз мною руководили вовсе не отчаяние и не печаль. Ко мне простирало ветви древо жизни: