специальном собрании по поводу спектакля – едва ли не первого явно антисталинского – над автором пьесы Михаилом Шатровым, что тот за ночь поседел.

Варпаховскому после расправы над спектаклем (в ней, к сожалению, поучаствовали и «ермоловские» артисты, обвинив Варпаховского в «формализме» в отправленном в журнал «Театр» открытом письме; много лет спустя Владимир Якут – уже после смерти Варпаховского – просил прощения у его жены) пришлось покинуть театр. Но он достойно прошел через все это. Вот уж перед чем не смог устоять Леонид Викторович – перед внутренними интригами… Предпочел уйти. Позднее, вспоминая этот кризис, он посетует о несбывшейся мечте «своего театра».

Варпаховский был очень рад возвращению в Москву, мало того, что он вернулся в театр своей молодости (в помещении нынешнего Театра имени Ермоловой прежде находился ГосТИМ – Государственный театр имени Вс. Мейерхольда – вплоть до его закрытия), так еще и возглавил театр со сложившейся за многие годы труппой и своими традициями. Но – столкнулся с трудностями, явно им не предвиденными. И к творчеству отношение не имевшими.

«Его, – говорил Давид, – стал “подводить” характер. Благородство и доброе сердце, уважительное отношение ко всем без исключения – от вахтера до народных артистов – были восприняты как слабость. Забавно рассказывал Леонид Викторович о дне, когда его представили труппе Ермоловского театра как нового главного режиссера. Вошли со служебного входа. Вахтер и пожарный (заранее осведомленные о приезде начальства) – встали. Варпаховский поздоровался с ними не просто так, а за руку (во-первых, знакомясь, а во-вторых, работать, мол, предстоит вместе). Продолжая рассказ, Леонид Викторович делает маленькую паузу… И каково же было его удивление! В следующее их дежурство и пожарный, и вахтер еле откликнулись на “добрый день!” и в сторону его не посмотрели. “Вот ведь как у нас! – заключил рассказ Варпаховский. – Сильный тот, кто, входя, их не замечает. А еще лучше, презирая, не замечает! Вот того они и уважают”.

В первый свой сезон Варпаховский с азартом рассказывал о планах, о репертуаре… И каким он сделает театр, и чем он будет отличаться от других… И столько в нем было энергии и веры… И что же? Только он попробовал чуть упорядочить труппу, начались слезы… Уступка следовала за уступкой… Впоследствии ему предлагали несколько московских театров – Леонид Викторович зарекся. И больше не давал себя соблазнить. На это характера ему хватило…»

21 марта 1968 года Варпаховскому предложили пост главного режиссера в Театре на Бронной. Леонид Викторович категорически отказался. И даже Анатолий Эфрос, приезжавший и упрашивавший Леонида Викторовича, не сумел его уговорить.

Анна Варпаховская считает, что отец «боялся руководить театром!» Говорил: «Я не хочу ни по чьей судьбе проехать танком, ставить заказные спектакли, отчитываться в высших инстанциях!»

…Встретив Варпаховского на Киевском вокзале, Давид, заметно волновавшийся, поехал с ним в гостиницу. По дороге он поинтересовался, почему Леонид Викторович не пригласил на эту работу кого-то из московских художников? Во-первых, рассуждал Боровский, привезли бы уже готовый макет. А во-вторых, почему Варпаховский уверен, что он – Давид – управится с этой пьесой, имеющей столь яркую театральную историю. Во время завтрака в ресторане гостиницы Давид вновь «завел свою пластинку»: «Почему не с московским художником, и что я его подведу, и что он сильно на мой счет преувеличивает…» Леонид Викторович с заговорщицкой интонацией попросил Боровского не волноваться. Сказал, что, разумеется, понимает непростоту своей затеи. Но для подлинной уверенности Боровского в реальности предприятия указал на верхний карманчик своего пиджака и подмигнул при этом. Мол, есть козыри, и не дрейфь! Вот только поедем в театр, изучим сцену… В театре прошло совещание. Наметили очередность десятидневной работы.

«Затем, – рассказывал Давид, – нас привели на сцену и оставили одних. Острый запах картофельного супа, заправленного жаренным на сале луком. Любимая еда пожарных. Сцена была пустой. Нет, не совсем. Заставлена, как во всех театрах, декорациями идущих спектаклей и превращена тем самым в склад. Прошли в темный зал. Настроение у Леонида Викторовича заметно ухудшилось. Это я отметил сразу и – снова: “Пригласили бы вы московского художника или своих друзей из Тбилиси: Шухаева, Ахвледиани”.

Леонид Викторович остановил мой “патефон” предложением пойти в ресторан. Время обедать. Сделав заказ, он признался, что очень рассчитывал на свой опыт постановки “Оптимистической” в Алма-Ате в 1936 году. И признался, что сцена его разочаровала, и таким образом в его верхнем карманчике ничего нет, кроме красивого платочка… Интересно, какой у меня был при этих словах вид? Этот памятный день завершился поздним вечером у дверей гостиницы. Варпаховский успокоил меня тем, что если мы не сочиним макет за десять дней… “Девять!” – трагически заметил я. “Ну хорошо, девять”, – согласился он и обещал тогда придумать какую-нибудь причину, по которой постановка вообще не состоится».

В Театре имени Франко макетной не было, и Гнат Петрович Юра гостеприимно предоставил режиссеру и художнику свой кабинет. Художников Гнат Петрович, коллекция живописи которого была широко известна, боготворил. Он активно, в частности, привлекал к работе в своем театре Бориса Эрдмана, брата Николая Эрдмана.

Давид на листочке бумаги в столбик написал девять дней. И каждый день затем зачеркивал. Прошло дня три или четыре… Возле подмакетника скопилась гора отброшенных картонных конструкций. После репетиции Леонид Викторович приходил в «макетную», лукаво поглядывая на бледного соратника. «Ничего, ничего. Все будет хорошо, – подбадривал он. – И помни уговор первого дня: если ничего не придумаем…»

Каждый вечер Давид провожал Варпаховского из театра в гостиницу. По дороге они заворачивали к витрине шахматного клуба посмотреть позицию матча Ботвинник – Таль. Проходил очередной день. Увы! Мусор из вертикалей и горизонталей увеличивался (уборщицы, из-за суеверия, в кабинет в эти дни не допускались). И Боровский зачеркивал очередное число. Где-то через неделю в макете что-то склеилось вполне возможное… «Варпаховский зажегся, – отмечал Давид. – Все! Форма найдена!!! Это свежо! Уж ему поверьте. А ты унывал. Спектакль в “кармане”! Или в карманчике… И тем не менее я сидел кислый. Вряд ли такие сочетания объемов, которые случились у меня, не случались у других?.. Вспомнилось у Ильфа в записных книжках: “В каморку проник луч света”, – сочиняет писатель и задумывается… не уверенный, что это сочинил он… Не скрывающий, однако, приподнятого настроения Леонид Викторович зовет меня в ресторан “отметить” за обедом. Мне с трудом верится, что он и вправду рад. Скорее хочет снять напряжение. Не успели пройти и полквартала, как встретили группу артистов во главе со знаменитым тогда режиссером Игорем Земгано. Все с почтением приветствовали Варпаховского. Его авторитет в Киеве был величайшим. Осведомившись о здравии и московских новостях, Земгано, знавший о цели его визита в Киев, поинтересовался, чем удивит