(огромный, страшно смотреть) прикрепляю маленькую картину на планшет. С четырех ее сторон через каждый сантиметр набиваю мелкие гвоздики и черной ниткой обрешечиваю итальянскую “Весну”…

И вот она настоящая! Живая! Написана пять сотен лет назад. Но я никак не могу сосредоточиться. В галерее где-то растворились Любимов и Живаго.

Петрицкий тянет меня в прошлое.

В нашем корпусе строились и писались по его эскизам декорации к “Ромео и Джульетте”, причем ровно 20 лет назад, в 54-м.

Столяры, бутафоры и декораторы создавали эпоху итальянского Возрождения. Вот эту! По которой я сейчас хожу… А тогда, в углу корпуса, я больше месяца “боттичеллил” поверхность многофигурного холста. И думал: вот только клеточками бы не попортить картинку. Петрицкий часто приходил. Встречаясь с мастерами, что-то объяснял им. И поглядывал, поглядывал поверх очков на мои муки. И молчал, пожевывая погасшую папиросу…»

В Италию Давид не мог не влюбиться.

«У каждого художника две родины – страна, где он родился, и Италия» – с этим высказыванием Святослава Рихтера Давид Боровский был согласен задолго до того, как узнал о нем. В его блокнотах – бесконечные воспоминания, словами и рисунками, об Италии, в которую влюблен был заочно, еще до того, как впервые туда попал.

Воспоминания о Флоренции («Венеция могла бы и не быть, – выписал Давид признание Мережковского. – А что с нами было бы, если бы не было Флоренции!»), маршруты по которой, все пути к оперному театру «Комунале», где они с Додиным ставили «Электру» Штрауса и «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича, обозначены детально: «Мне только нужно решить, справа обойти собор Санта-Мария-дель-фьоре или слева, мимо звонницы Джотто»… Давид в блокноте записал:

«Во Флоренции кватроченто жили и работали:

Брунеллески (по его проекту создан городской ансамбль – Воспитательный дом на площади перед церковью Сантиссима Аннунциата), Гиберти, Донателло, Фра Анджелико, Микелоццо, Уччелло, Лука делла Роббиа, Мазаччо, Альбурти, Филиппо Липпи, Гоццоли, Андреа делла Роббиа, Вероккьо, Боттичелли, Гирландайо, Леонардо, Филиппино Липпи, Микеланджело…У собора Санто-Спирито жила семья Макиавелли».

«Варю, – рассказывал Давид на страницах блокнота, – свой ежедневный овес.

На расстоянии вытянутой руки – вертикаль готического окна церкви Сант-Амброджо. Стекла не мыли лет сто.

В ноздрях каменной стены церкви, как в номерах отеля, живут голуби.

Фотокамера лежит рядом с плитой.

Я жду.

Жду уже дней двадцать.

Когда в каждом квадратике окажется птица, тогда я нажму затвор аппарата.

Ежедневно слушаю, как старик Тосканини репетирует с оркестром “Травиату”. Такой диск я отыскал в домашней коллекции.

Мне нравится, как раз за разом великий маэстро повторяет одну и ту же музыкальную фразу.

С особым удовольствием я каждый день повторяю один и тот же путь из дома на виа Борго-ла-Кроче, где живу, до улицы Сольферино, где работаю.

Сначала иду по виа Пьетрапиана.

Затем небольшая пьяцца Салвемини, от которой улицы разбегаются.

Передо мной выбор.

До Сольферино можно добраться более короткой дорогой, если идти по Борго-дельи-Альбици, по Корсо и через Пьяцца-делла-Репубблика…

Но я предпочитаю виа дель-Ориуоло.

В расщелине этой узкой улицы сразу же нависает купол Брунеллески. Но эта улочка кривая, и пока ты двигаешься, купол из поля зрения уплывает вправо, и в самом конце тенистых домов во всю свою высоту возникает, точно вписываясь в вертикальный просвет, освещенный утренним солнцем полосатый мрамор главной флорентийской колокольни.

Мне только нужно решить, справа обойти собор Санта-Мария-дель-Фьоре или слева, мимо звонницы Джотто.

Если утром обойду слева, то, возвращаясь домой, пройду по другой стороне.

Затем подряд две улицы: виа Черретани и виа де-Панцани. Самый трудный отрезок пути. Утром по узкому тротуару, отгороженному металлическими поручнями, навстречу плывет поток туристов со стороны городского вокзала к Пьяцца-дель-Дуомо и Баптистерии. Таким образом, идешь против течения. Приходится буквально протискиваться. И вечером, когда возвращаешься, тоже – против течения: толпы подростков движутся к вокзальной площади.

По левой стороне – Санта-Мария-Новелла. Если есть запас времени, огибаю и эту церковь.

Пересекаю вокзальную площадь, а затем и виа делла-Скала.

В первые дни мне казалось, что улица названа в честь великого театра.

Ничего общего. Вернее, общее – всего лишь лестница (La Skala). На этом месте в XVII веке находился монастырь, примыкавший к церкви Санта-Мария-Новелла с красивой винтовой лестницей.

И все же мой театр уже недалеко.

Высокая стена закрывает сад. Надо мной – фиолетовые глицинии на узкой улице Орти Оричеллари.

Перехожу широкую Прато. И – по виа Гарибальди. Кстати, на этой улице в отеле “Англо-Американ” проживал Лев Николаевич Толстой с Софьей Андреевной.

А вот и Сольферино. Тихая, сонная улица.

Здесь – артистический вход в театр “Комунале”.

Что это оперный театр – слышно далеко. Из открытого окна на третьем этаже баритон Жермон просит сопрано Виолетту оставить его сына.

Причем просит уже почти 150 лет…

…Сворачиваю налево. Вот и Испанская лестница. Поднимаюсь на самый верх. Последний раз на этой площадке я стоял с Любимовым много лет назад. Тогда, переехав после работы в “Ла Скала” из Милана в Рим, перед отлетом в Москву, мы, оставшись одни, взобрались на вершину Испанской лестницы, намереваясь отыскать дом, где жил Гоголь. Довольно темно. Улицы плохо освещены.

Где-то здесь близко улица. Где-то дом с памятной доской…

Искали долго и безуспешно. А между тем надвигалась гроза. Сверкнула молния. И, как положено, загремел гром.

Очень уж все стало театрально: Гоголь, Рим, гроза… На следующий день в Москве открыл томик Гоголя. Нашел его “Рим” и обомлел. Вот начало:

“Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потоком блеска…”

Но я отвлекся.

Нам нужно было спешить в гостиницу, пока “поток блеска” не превратился в потоки ливня…

Удары грома все усиливались.

На верхней площадке, у балюстрады, Любимов задержался. Вскинув руки, восторженно глядя на грозовое небо Рима, на купол Святого Петра, торжественно и клятвенно произнес, что, если почему-либо не будет жить в Москве (гром и молния усиливали торжественность клятвы), он будет жить только в этом городе. Только в Риме!

Еще гром. Еще молния.

Скорей, скорей вниз. Вот-вот хлынет.

1988 год. Любимов уже много лет не живет в Москве. Так уж случилось, что встретились мы в Испании, и я напомнил ему про Испанскую лестницу в Риме. И как мы искали дом Гоголя. И грозу. И как не успели добежать до гостиницы. Мокрые, укрылись в баре, согревались горячим cappuccino. И главное, о его мечте жить в Риме.

Юрий Петрович сказал, что, мол, Иерусалим не хуже… И что…

Да, я согласен, не хуже. Но… другой».

Дом Гоголя Давид нашел потом…

Как-то при встрече Петрицкий пожаловался Боровскому на сына, кинооператора, работавшего на «Мосфильме» (Анатолий Петрицкий-младший снимал такие фильмы, как, в частности, «Война и мир», «Мимино», «Мой ласковый и нежный зверь»… –