А. Г.): «Пишу его портрет, а он, такой-сякой, неожиданно укатил в свою Москву». Петрицкий не скрывал досады: настроился заканчивать, и все сорвалось… И – предложил Давиду:

«– Может быть, вы немножко посидите за него? Вы такой же худенький.

– Анатолий Галактионович, я с радостью! Если чем-то могу быть вам полезен».

Давид около месяца был в обществе Петрицкого. Первое время приходил ежедневно (уладил с начальством свое утреннее отсутствие в цехе как творческую командировку). Переодевался в светлые брюки, сорочку, усаживался на диван, закладывал ногу на ногу, брал в руки раскрытую книгу…

И начинался сеанс.

«Писал, – вспоминал Давид, – темпераментно. На натурщика смотрел поверх очков. Очки – на самом кончике носа. Сильный свет голубых глаз…

Вообще-то я не переношу привлекать к себе внимание. Обычно мне неуютно, когда на меня смотрят. Разглядывают. Предпочитаю смотреть и видеть сам. Находиться под пронзительным смотрением живописца в течение двух-трех часов поначалу было очень даже не просто, хотя я и знал, что Анатолия Галактионовича прежде всего интересуют ритмы складок на моей одежде (точнее, на одежде его сына). Но что делать? Зато мне досталось увидеть на расстоянии трех шагов творящим самого Петрицкого».

В этой комнате Давид уже бывал несколько раз года три назад. Как посыльный приходил за эскизами и чертежами – тогда, когда копировал «Весну». Ему поначалу казалось, что ничего здесь не изменилось. Деревянная конструкция человека с конечностями на шарнирах на письменном столе. Напротив стола в старом золотом багете…

Впрочем!

«Раньше, – рассказывал Давид, – в этой раме была большая репродукция картины Налбандяна – Сталин в своем кремлевском кабинете, – растиражированная миллионными тиражами. Еще тогда мне это казалось странным. Вроде бы не учреждение, дом художника…

Так вот. Теперь в том же багете мерцает коричневато-розовой масляной поверхностью обнаженная натурщица.

Вот это да!

Одетый в мундир генералиссимуса Сталин прикрывал раздетую девушку – законный холст этой рамы. Вряд ли кто-нибудь догадывался, что под официальной цветной печатью – живопись давних крамольных лет».

Однажды Петрицкий таинственно и доверительно показал Боровскому необычную книгу. Солидного размера и объема альбом «Анатоль Петрицький». По всему чувствовалось, сколь дорог для него этот фолиант.

Так Давиду и запомнилось: «Анатоль» и что книга была явно французская или на худой конец – иностранная. Но уж не наша, это безусловно.

На плотных темных страницах наклеены цветные, удивительно красивые, где с золотом, а где с серебром работы этого Анатоля. И каждая защищена тонкой папиросной бумагой.

«Книга “Анатоль Петрицький”, которую я тогда держал в руках, перелистывая страницу за страницей, причем бегло, пять или десять минут, была книгой другого художника Петрицкого, которого я узнал лишь после его смерти, спустя много лет на ретроспективной выставке. Все художники послевоенного поколения с открытыми ртами толпились в залах, где экспонировались его работы 20-х годов. Кстати, на стенде под стеклом лежала и книга: АНАТОЛЬ ПЕТРИЦЬКИЙ, “ТЕАТРАЛЬНI СТРОЇ” (“строи” по-украински – костюмы). И никакая она не французская, а издана на Украине в 1929 году. Такая тогда была слава Петрицкого!

С тех пор я навсегда “заболел” Петрицким и болен неизлечимо. Анатоль Петрицкий для меня – в одном ряду с Пикассо, Дереном, Шагалом.

В начале 30-х в Харькове состоялась выставка ста портретов, написанных Петрицким. Его друзья, художники, писатели, поэты, артисты и политики. Вскоре половина из них была репрессирована и расстреляна. Уничтожены были и их портреты.

Петрицкий чудом уцелел. Не исключено, что этим “чудом” был театр. Петрицкий оставил опасную живопись, сосредоточился на декорациях.

Но “чудеса” так просто не случаются. Они оплачиваются непомерной ценой.

Вторую половину своей жизни – творческой жизни – Петрицкий сломал.

Укрощая натуру – изменил себе. Можно перефразировать Чехова о выдавливании по капле из себя раба: Петрицкий по капле выдавливал из себя свободу художника.

Все награды, звания, официальный авторитет первого, главного художника театра всей Украины – за отнятую живопись, за творческую свободу.

Какое счастье, что Пабло Пикассо, Андре Дерен, Марк Шагал жили далеко от тех мест, где выпало жить Анатолю Петрицкому…»

Петрицкий, помнивший идеологические погромы 1930-х годов, завершавшиеся лагерями, ссылками и даже казнями, предостерегал Боровского от «немотивированной», как считал Анатолий Галактионович, смелости. Он видел в работах молодого художника элементы «формалистической дерзости и свободного дыхания».

Один из самых близких киевских друзей Давида Боровского Константин Ершов какое-то время трудился в декорационном цехе и во вспомогательном составе труппы Театра Леси Украинки, затем поступил на высшие режиссерские курсы и стал работать на Киностудии Довженко. Снимался в знаменитом фильме «За двумя зайцами», играл Пляшку, приятеля Голохвостого.

С Давидом Константин подружился в театре. В 1959 году. Они частенько ходили на футбол – смотреть матчи киевского «Динамо». Пропуски на игру Давид брал у соседа Сергея Параджанова – известного динамовского футболиста Виктора Серебреникова. Ершов, восхищавшийся, как и Давид, игрой динамовца Валерия Лобановского, выдающегося впоследствии – по мировым меркам – тренера, собирался, рассказывал мне Боровский, снять фильм о футболе, о «Динамо», о Лобановском – под названием «Сухой лист» (этим приемом Лобановский забивал в ворота соперников мячи непосредственно ударами с углового).

Ершов как-то пригласил Боровского художником в свой фильм «Каждый вечер после работы» (у них уже была совместная лента – «Поздний ребенок»). «Мой самый близкий друг, кинорежиссер Костя Ершов, нежнейший, воспитанный и чуткий человек, – рассказывал Давид, – преображался, когда начинал снимать фильм. Я ни глазам своим, ни ушам не верил – Костя ли это? А он мне объяснял, что иначе ничего не сделаешь. Таково, мол, свойство профессии, и потому он изо всех сил старается быть хамом… И что самое интересное, нередко жестокое, а подчас и свирепое хамство способствовало созданию отличных актерских ансамблей».

28 декабря 1984 года Константин Ершов, «рыцарь дружбы и искусства», умер в 49-летнем возрасте. Отказали почки. Умер через три дня после возвращения из Москвы, где, как всегда, ночевал у Боровских. После горестных дней похорон Константина Давид много лет не бывал на киевском Байковом кладбище.

На пятидесятилетие Давида Ершов передал ему стихотворное поздравление:

Ты помнишь ли, мой друг Гораций,

Как мы под сенью декораций

Сидели целыми часами

И языки свои чесали…

Или сидели на галерке

Иль в тихой маминой каморке

На Бессарабке возле рынка.

Ах, эта вечная тропинка,

Сворачивающая к маме,

И там ты сиживал часами.

И был тот мамин уголок,

Как лучезарный уголек!

Святую память той каморки

Ты сохранил. И быт тот горький

Несешь в своем сверхчутком сердце…

Откроем же сегодня дверцу

И в жизнь твою, и в юбилей,

В твой округленный датой праздник