«Ведя репетицию, – вспоминал Давид, – никогда не повышал голоса. Очень не любил скучающих. Актер, получив небольшую роль, сидит с кислым лицом, создавая поле такого недовольства… В этих случаях, и я не раз был свидетелем, Леонид Викторович после репетиции оставлял такого артиста для беседы. Сочувствуя его огорчению из-за незначительного участия и небольшого количества слов, тем не менее – увлекательно и как бы по секрету рассказывал, что придумал специальный эпизод, где этот артист будет один на сцене. И что этот эпизод решающий, и что композитору дал задание написать музыку. Короче, артист покорен и с нетерпением ожидает репетиции, и Леонид Викторович больше спиной не чувствует безразличия сзади сидящего.

Варпаховский сравнивал свое дело с постройкой рельсовой дороги в нужном ему направлении – остальное искусство актеров, но в строгом временном расписании. «Завтра пройдет еще лучше, если сыграете на четыре минуты короче», – сказал он артистам после премьеры горьковского “Дна”».

«Я часто, – говорил Давид много лет спустя после смерти Варпаховского, – представляю его в темноте зрительного зала… Мне бы заехать к нему на Лермонтовскую. На уютной кухне послушать его. Поразговаривать. Посмеяться. И конечно же, поспрашивать… Уж он бы точно посоветовал…

Сейчас много говорят и пишут о религии, о Боге. Иные устремились в храмы. Немало таких, которые по любому поводу публично заявляют о своей глубокой вере (обязательно глубокой), а поступают чаще всего как сущие дьяволы. Леонид Викторович вслух об этой, достаточно интимной, стороне жизни не высказывался. Во всяком случае, я не слышал. В детстве, как принято в семье христианского мира, Леонид Викторович был крещен. И прожил отпущенный ему срок на этой земле, – и лучшие годы мученически, на каторге, – в полном ладу со своей совестью, оставаясь счастливым и светлым Человеком.

С Богом в душе».

Однажды Леонид Викторович позвонил Боровскому в Киев и сказал, что собирается ставить «На дне» в Театре Леси Украинки. Давид удивился такому выбору (выбору, понятно, не площадки сценической, а – произведения) и поехал для разговора в Москву. Мог ли Боровский тогда предвидеть, что эта работа решающим образом повлияет на его будущее?..

В это время Варпаховский выпускал в Малом театре «Палату» Алешина, знаменитый свой антисталинский спектакль, и был весь в заботах.

Вечером, встретившись с Боровским, он сказал: «Захотелось мне делать “На дне” вот почему. Мне кажется, все знают не пьесу Горького, а постановку Художественного театра. Она стала канонической, театры ее тиражируют. Что у нас, что за рубежом. И надо постараться увидеть, что в пьесе до сих пор не прочитано. Много тебе пока сказать не могу. Только думаю, ночлежка – это низкая горизонталь, а второй акт, сцена во дворе, – узкая вертикаль». Взял бумажку и нарисовал.

«Мне так понравилась эта геометрия, – рассказывал Давид. – Надо ли художнику подсказки лучше? В ней решение. А что будет за горизонталь-вертикаль, уже мое дело. В музее МХАТа еще раз посмотрел симовский макет. Сходил в театральную библиотеку и убедился, Леонид Викторович прав: почти везде вариации на мхатовскую тему. У кого лучше, у кого хуже. Поскольку Симов ходил с Гиляровским на Хитров рынок и тамошние ночлежки видел собственными глазами, ему верят. Вернулся в Киев и сразу начал что-то делать. Для второго акта использовал мотив киевского двора, в котором жил. У нас там, в тупике между домами, была железная пожарная лестница, наружная, заканчивалась она стеклянным колпаком. Я поставил две стены, соединил их маршами пожарной лестницы, получилась требуемая вертикаль. С первым актом – сложнее. Мне хотелось протянуть такую горизонталь, чтобы возникла узкая щель. Нарисовал канализационные трубы, они изгибались, переплетались, словно кишки. Возникло ощущение низкого уровня подвала, будто он находится глубоко под домами. Представлялось, что трубы протекают, и в ночлежке скапливаются нечистоты. Потом под этими трубами поместил нары, расположив их сложными лабиринтами. Мне начинало это нравиться. Стал перечитывать Гиляровского и наткнулся на место, где он пишет: в ночлежках были двухэтажные нары, которые отделялись друг от друга рогожей и назывались “нумерами”. Причем за верхние и нижние места платили разную цену. Не помню, какие были дешевле, но помню, я вдруг подумал, а мог ли хозяин просто сказать: “Вот вам подвал, и спите там как знаете”. То, о чем пишет Гиляровский, устроено разумно. Ночлежка – это гостиница. Но у Симова-то – просто подвал, в котором кто как приютился. Так что же Костылев сдает подвал или держит “гостиницу”. Для меня это стало открытием. А шел тогда 62-й год. На нас хлынуло огромное количество прежде скрываемой правды. В “Новом мире” печатались воспоминания Эренбурга, появился “Один день Ивана Денисовича” Солженицына, где был подробно описан барак. И у меня связалось: Гиляровский и Солженицын, барак и ночлежка. В Театре Леси Украинки работал машинист сцены, который в годы оккупации был полицаем и отсидел потом за сотрудничество с немцами. К тому времени он уже служил в другом месте, но я его разыскал, приехал: “Рисуй барак”. Он стал рисовать. Разделил на нары, обозначил, где бочка, которую грели зимой, где каптерка, где то, где другое…

На каждый барак был один заключенный, отвечающий за порядок, как староста вроде. Он жил отдельно в так называемой каптерке, специально выгороженной дощатой комнатке. Привилегия. Ее в костылевском подвале мог иметь Васька Пепел. Я еще раз перечел “Ивана Денисовича”, сопоставил с Гиляровским, с нарисованной бывшим зэком схемой: все совпало. Позже, в 68-м году, когда мы повторяли этот спектакль в Болгарии, я уже жил в Москве и пошел в Театральную библиотеку на Пушкинской улице, чтобы еще раз посмотреть материал. Среди целой кучи текстов и снимков, которую мне принесли, я обнаружил потрясающую фотографию 1907 года: ночлежка в Нижнем Новгороде. Феноменальная система нар, абсолютный Освенцим. Я ее переснял и возмечтал, что когда-нибудь где-нибудь мне еще раз попадется эта пьеса, и тогда я сделаю нижегородский вариант ночлежки. И я сделал! В Исландии с Витей Стрижовым…

Итак, я стал клеить прирезку. Приехал Варпаховский распределять роли, посмотрел, сказал: “Интересно. Хорошо, что ты связал с Солженицыным. Беспокоит только одно – неустойчивость. Кажется, подует ветер, и все рассыплется. А это невероятной силы система была”. И уехал. Я стал думать… Убрал канализационные трубы. Построил четкую систему нар. Начались репетиции. Надо было запускать декорацию в работу. Прежде чем запустить, я построил пробную секцию двухэтажных нар и позвал Леонида Викторовича. Он пришел в мастерские такой элегантный и как всегда в “бабочке”. Подошел к нарам. Вмиг оказался наверху. Так же быстро спустился. Я опешил. И стоящие рядом столяра – тоже. А Леонид Викторович так делово: “Тут чуть ниже”. Я отметил. И позвал-то его