На самом же деле Доуви брал деньги через подставные фирмы для себя, а перед наступлением срока платежей скрылся с аргентинским паспортом. В Сингапуре открыли уголовное дело. По стечению обстоятельств Интерпол арестовал проходимца в лондонском аэропорту Хитроу. Сработала система предупреждений: электронная память компьютера отреагировала на фотографию, когда таможенник выборочно подставил паспорт под сканер проверочного устройства.

На суде Доуви показал, что, сбегая из Сингапура, действовал по заданию российской службы внешней разведки. А так называемое «мошенничество» с подставными фирмами служило прикрытием для передачи ему крупных сумм. Оператор Доуви из службы внешней разведки России, а именно Петраков, имеющий генеральский ранг, приказал ему скупить акции трех американских банков, через которые осуществляется финансирование оборонных исследований для НАТО.

Поскольку Доуви считался гонконгцем, подданным британской колонии, тогда ещё не возвращенной Китаю, суд определил ему десятилетнюю отсидку в Гонконге.

Раковая опухоль, поразившая финансовую машину Петракова, не стала смертельной только потому, что даже операции, совершавшиеся по протекции Доуви, подпадали под действие жестких правил, разработанных профессионалами высокой пробы, в том числе и Петраковым. Но сам Петраков должен был сгореть. Чтобы спасти бывшего комсомольского лидера, отозванного в Москву и передвинутого в нефтяную компанию, Петракова из заместителей перевели в руководители проекта. Он должен был зачищать и выправлять допущенные огрехи, но не переделывать. Переделка означала бы бесповоротный приговор бывшему петраковскому шефу, которого готовили в министры.

В сущности, оба — и «комсомолец», и Петраков — оказались жертвами. Одного назначили туда, куда не следовало. Второго сделали поначалу заместителем там, где ему следовало руководить.

Этот вывод в дроздовском проекте закрытой записки по поводу истории с Доуви оказался вычеркнутым, как не относящийся к существу дела. Он же сам, Дроздов, и вычеркнул. Бессмысленно бодаться с решением, принятым на самом вверху. Служба безопасности не полномочна возбуждать дело. Чтобы не пропадать трудам, Дроздов передал дискету с материалами по сингапурским кредитам в департамент экономической безопасности ФСБ, где она попала, как сказали, по назначению — к полковнику Ефиму Шлайну…

Холдинговое объединение «Евразия» предложило Петракову перепрыгнуть пропасть в два прыжка. Возвратить украденные Доуви деньги и одновременно продолжать дела так, будто исчезнувшие сто восемнадцать миллионов долларов остаются в активах. Самым же убийственным было то, что изобретенная Петраковым система кредитования не имела официального идеологического оформления. Давать доллары в рост, когда страна опутана долгами? Пока дела шли, такой вопрос не задавали. Пока дела шли…

Дроздов, которому доводилось работать за рубежом нелегалом и в одиночку, знал какая огромная потенциальная сила накапливается в человеке в таких обстоятельствах. В обстоятельствах абсолютно неблагоприятного окружения — и в Сингапуре, и в Москве. Петраков был одинок, почти одинок. Поддержка всегда запаздывала к нему, а когда приходила, особой роли не играла — победа была уже видна… Но её настоящую цену никто не знал, кроме самих победителей и побежденных.

Дроздову доводилось попадать в оба разряда. Собственно, в контрразведке он и оказался после своего первого разгрома.

Поражения куют победу. Так любил высказываться, отправляясь за очередным нагоняем к начальству, вечный невезунчик, закадычный друг и заводила нежелательных происшествий в погранотряде лейтенант Бобров. Дроздов был уже старшим лейтенантом. Его службу на пограничной заставе считали образцовой.

В разгар лета с «другой стороны» пришли трое, захватили солдата. Профессионалы оглушили лопушка-первогодка, поглощенного высматриванием щавеля, и утащили. Очнувшись в чужом расположении, солдатик исхитрился развязать путы, прихватил четыре заграничных карабина и тихонько вернулся на родную заставу. Но его-то «калашников» остался за кордоном. И чужое оружие лишь усугубляло положение, ибо случившееся могло быть расценено как результат отсутствия всякой воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей, а то и ещё чего похуже. В служебные обязанности начальника погранпоста не входит обмен оружием с сопредельной стороной, даже в пропорции один к четырем. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и куда похуже таджикской границы не вышлешь.

Солдат доложил о случившемся Боброву. Бобров не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с «калашниковым», который плачущий солдат волок заодно с Бобровым, получившим кинжальное ранение в живот.

Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда прибыл для проведения инструктажа лейтенант Бобров. В это время и напали четверо. Нарушители получили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обратились в бегство, побросав карабины. Однако, лейтенант Бобров оказался тяжело раненым в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государственной границы. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую вертолетом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.

Перед смертью в санчасти Бобров сказал Дроздову:

— Помнишь, приезжал старикашка-лектор про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова… Там, где много людей согнано в одно тяжелое государственное стадо, тоже есть свобода — от инициативы, ответственности и милосердия. Теперь сюда понаедет столько народу на разборки… А в данном случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил правду, чем для тебя кончится? Чем для него кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности…

— Брось, Бобрик! Брось… — только и мог сказать Дроздов, держась за синюю, холодную уже руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой заставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справедливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.

Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услышал:

— Дрозд, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Все будет рассказывать как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет… Так что ты воспитал мне достойную смену.

— Какую смену? Ты чего городишь? Еще поживем, Бобрик!

— Давай прощаться… Я военврачу сказал, что хочу увидеться с тобой, пока в сознании… Выполни мое последнее желание…

— Ну что ты, Бобрик…

— Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ… В параде. По случаю Дня Победы. Мой дед участвовал в самом первом, в сорок пятом. Даже Сталина, отца народов, лицезрел… Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай… Ну, а дома у меня обойдутся. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет… То есть были, но не такие, чтобы письма писать…

— Бобрик, что ты, ну оставайся живым, а?… Пройду… Пройду по площади… И твой портрет пронесу!