Наши беглецы, встретившись, не могли наговориться. За неделю столько всего случилось. У Мейзи выпал зуб. На фабрике собирали двигатели для локомотивов – Цезарь, грешным делом, подумал, не установят ли их когда-нибудь на паровозы подземной железной дороги. Он заметил, что цены в «цветной» лавке опять подскочили, но Кора и без него это знала.

– Как дела у Сэма? – спросила она.

С местным станционным смотрителем Цезарю видеться было проще.

– Все как обычно. Причин вроде никаких, а он сияет. Какой-то придурок в салуне поставил ему фингал, так он ходит именинником, дескать, давно мечтал.

– А куда же остальные смотрели?

Он наклонился и свесил руки между коленями.

– Через несколько дней будет поезд. Можем ехать дальше, если захотим.

Последняя фраза прозвучала потому, что он знал, что она ответит.

– Лучше на следующем.

– Да, давай на следующем.

Со дня приезда они пропустили уже три поезда. Первое время они часами обсуждали, что выгоднее: как можно скорее уехать со страшного Юга или продолжать пытать счастья здесь, в Южной Каролине. Они помаленьку отъедались, подзаработали деньжат и о язвах плантации начали забывать. Но раньше споры кипели нешуточные. Кора рвалась уезжать, а Цезарь ратовал за то, чтоб не срываться с места. С Сэма какой спрос? Он тут вырос и горой стоял за эволюцию Южной Каролины в расовом вопросе. Чем, в конечном итоге, этот эксперимент закончится, он не знал, воспитан был в стойком недоверии к правительству, но надеялся на лучшее. На первый поезд они так и не сели. Лучше на следующий.

Следующий как приехал, так и уехал. И спорили они меньше. У Коры в дормитории как раз приготовили вкуснейший ужин. Цезарь купил себе новую рубаху. И перспектива снова бежать куда-то и голодать, да еще и бросить все нажитое почему-то их не прельщала. Потом приехал и уехал третий поезд. И вот теперь четвертый.

– Может, нам насовсем тут остаться? – спросила Кора.

Цезарь не ответил.

Стояла прекрасная ночь. Цезарь оказался прав, музыканты подобрались способные и играли знакомые мотивчики, пользовавшиеся успехом на прошлых гуляньях. Скрипач был местный, с какой-то плантации, паренек, игравший на банджо, – вообще из другого штата. Живя в дормитории, они перенимали мелодии друг у друга, так что их репертуар постоянно расширялся. Публика училась друг у друга танцам, принесенным с разных плантаций, подхватывая движения прямо в кругу. Свежий ветер обдувал их лица, когда они отходили в сторону, чтобы передохнуть или пофлиртовать, а потом снова возвращались в круг, хлопая в ладоши и хохоча.

– Можем насовсем тут остаться, – повторил Цезарь.

На том и порешили.

Гуляние длилось до полуночи. Музыканты пустили по кругу шапку, но многие к концу недели и так были в долгу как в шелку, так что положить им туда было нечего. Попрощавшись с Цезарем, Кора пошла спать и по дороге в свой корпус стала свидетелем странной сцены.

По лужайке перед школой металась женщина. Лет двадцати, худощавая, с дико взлохмаченными волосами. Растерзанная блуза обнажала грудь. На мгновение Коре почудилось, что она у Рэндаллов, где свершилось очередное зверство.

Женщину крепко, но бережно держали двое мужчин, пытаясь ее успокоить. Вокруг толпились люди. Кто-то подбежал за дежурным надзирателем. Кора протиснулась вперед. Изо рта несчастной вырывались бессвязные всхлипы, а потом она вдруг взмолилась:

– Мои дети! Детей отдайте!

Стоящие вокруг горестно вздохнули. Сколько раз на плантации им приходилось слышать этот стон матери, разлучаемой со своим потомством. Коре вспомнились рассказы Цезаря о рабочих с фабрики, в которых так накрепко засела плантация, что даже оказавшись настолько далеко, им не удается ее из себя вытравить. Она живет в душе. Живет в каждом, чтобы при первой возможности вновь отозваться новыми надругательствами и унижением.

Женщина затихла, и ее повели в самый дальний из корпусов дормитория. Несмотря на облегчение, которое почувствовала Кора, окончательно решив остаться, она провела бессонную ночь, без конца возвращаясь мыслями к крикам женщины перед школой и призракам из собственного прошлого.

– А мне разрешат попрощаться? С хозяевами и с детьми? – спросила Кора.

Мисс Люси была уверена, что разрешат. Андерсоны к ней очень привязались.

– Я что, плохо работала?

Коре казалось, что она сумела приспособиться к более гибкому ритму работы по дому. Она пальцем провела по внутренней стороне ладони. Такая мягкая!

– Бесси, ты замечательно работала, – ответила мисс Люси. – Поэтому, как только открылась эта вакансия, мы первым делом подумали о тебе. Твою кандидатуру предложила я, а мисс Хендлер меня поддержала. Музею нужна совершенно особая девушка, а ты освоилась у нас много лучше остальных. Так что твой перевод можно считать повышением.

Кора успокоилась, но почему-то мешкала в дверях.

– Что-нибудь еще, Бесси? – спросила наводившая порядок на письменном столе мисс Люси.

Прошло уже два дня, как по дороге в дормиторий ей попалась на глаза та, мечущаяся женщина, но мысли о ней не давали ей покоя. Что там случилось?

– Ты говоришь о Гертруде?

Мисс Люси огорченно покачала головой.

– Да, это ужасно. Сейчас ей лучше. Несколько дней ей придется полежать, пока она не придет в себя.

Надзирательница объяснила, что за Гертрудой сейчас присматривает сиделка.

– Поэтому дальний корпус дормитория предназначен для людей с нервными расстройствами. Им лучше не общаться с остальными. Там, в сороковом корпусе, о них есть кому позаботиться.

– Я не знала, что сороковой корпус какой-то особенный. Местная хижина Иова.

– Что-что? – переспросила мисс Люси, но Кора прикусила язык.

– Это временная мера, – объяснила надзирательница. – И мы полны оптимизма.

Кора не знала, что такое «оптимизм». Вечером она спросила соседок по спальне, но те тоже никогда не слыхали такого слова. Она решила, что оптимизм – это терпение. Они полны терпения.

До музея идти надо было в ту же сторону, что и к Андерсонам, только у суда повернуть не налево, а направо. Ей было грустно расставаться с ними. С мистером Андерсоном они почти не виделись – он уходил рано, и окна его кабинета в Гриффине всегда гасли самыми последними. Он тоже был рабом хлопка. Но миссис Андерсон, особенно после того, как стала следовать советам своего врача, относилась к Коре доброжелательно, и дети ей нравились. Мейзи было десять. К десяти годам на плантации радоваться уже отучались. Бегал себе негритенок, не зная забот, а потом все, словно свет выключали, потому что для него начиналась невольничья жизнь. Конечно, Мейзи была избалованная капризуля, но разве это такой уж большой грех? Глядя на девочку, Кора думала, какими бы выросли ее собственные дети.