Но обо всем по порядку.

Когда мы сели в самолет, Теодор выглядел очень усталым, да и неудивительно, в его-то состоянии. Я знал, что дни Теодора сочтены, и это приводило меня в уныние: как я буду жить без него? Всю дорогу Теодор дремал, но когда самолет стал снижаться, он внезапно взял меня за руку и тихо произнес:

– Не переживай, дорогой. С тобой все будет в порядке. Иоланда за тобой присмотрит.

– Да я и сам могу за собой присмотреть, – рассмеялся я, но сердце болезненно сжалось.

– Конечно, конечно. Но вдвоем лучше. И эта ее компания… Мне кажется, ты хорошо туда впишешься. Если только…

– Не беспокойтесь насчет Рэйвена! Я справлюсь.

– Хорошо. А теперь послушай внимательно. Я хочу, чтобы ты собрал все наши материалы к будущей книге и поработал над ними вместе с Иоландой. Вы напишете мою книгу. Я уже не успею. А вы сможете.

Теодор улыбнулся и легонько сжал мои пальцы, сказав:

– Я всегда любил тебя как сына. Помни об этом.

У меня перехватило дыхание, и, сам не понимая, что делаю, я наклонился и поцеловал его руку в старческих пятнах. Пока мы разговаривали, самолет прекратил снижение и снова набрал высоту. Стюардесса объявила по громкой связи, что нам предстоит долгая и жесткая посадка. Что было дальше, я помню плохо. Я действовал автоматически и очнулся, похоже, только в момент похорон Теодора, когда увидел Иоланду и Ника. Иоланда распахнула мне объятия, Ник обнял нас обоих, и я наконец заплакал.

Мы провели три прекрасных дня вместе: много гуляли, много разговаривали. Разговоры, правда, были по части Иоланды. Я показывал Иоланде и Нику достопримечательности, мы заходили в кафе, где Ник придирчиво оценивал качество кофе, а мы с Иоландой наслаждались пирожными. Мне нравился Ник. Я был бы рад с ним подружиться, но стеснялся. Ник, похоже, тоже. И потом я боялся, как бы он не подумал чего плохого, если я стану слишком дружелюбным: конечно, семь лет терапии с Теодором возродили меня к жизни, но страх оказаться неправильно понятым остался.

Потом они уехали, а мне надо было разобраться с завещанием Теодора и привести дела в порядок. Это заняло больше времени, чем я рассчитывал. Теодор оставил мне дом и кучу денег – родных он тоже не обделил. Я решил сдать дом в аренду и вернуться к Иоланде: она переехала к Нику, и свадьба была не за горами. Так что я разбирал вещи, решая, что отдать на благотворительность, продать или подарить, а что взять с собой. И в одной из кладовых наткнулся на…

На свою прежнюю жизнь.

Это были четыре картины и папка с набросками.

Надо же, а я и забыл, что Теодор выкупил эти работы у Ромеро…

На самом деле его звали Романом, но он предпочитал Ромеро. Стареющий красавец с ироничным прищуром серых глаз и вечной усмешкой на губах. Полуседые кудри до плеч, перепачканные масляной краской пальцы, аромат «Фаренгейта» от Диор, художественно повязанные шарфы и широкополые шляпы в стиле Майкла Джексона – именно от Ромеро я узнал, что этот фасон называется «Федо́ра». И конечно же, курил он безумно дорогие «Black and Gold». Ромеро специализировался на парадных портретах, за которыми стояла очередь заказчиков. А для души писал обнаженных юных мальчиков – очередь покупателей за этими шедеврами была не меньше. Одним из натурщиков стал и я. Глупый, я думал, что единственный! Как же.

Думаю, мне еще повезло: я быстро надоел Ромеро. Уж очень был наивен и пылок, а это утомительно. Поводом к расставанию послужил скандал, затеянный моим отцом, который внезапно приехал в студию, где я якобы обучался рисованию, и застал весьма откровенную сцену между мастером и учеником. Следующий скандал я выдержал дома, но от Ромеро не отрекся: я верил в нашу неземную любовь. Дурак. Когда я явился к Ромеро с собранным наспех чемоданом, он меня просто не впустил. И я остался в буквальном смысле на улице, потому что домой вернуться не мог. А мое место в постели Ромеро занял следующий натурщик – смуглый изящный вьетнамец.

Не люблю вспоминать этот период своей жизни. Я работал курьером и разносчиком пиццы, жил в хостелах, только что не побирался. А с Теодором встретился случайно – привез ему домой какую-то доставку, да так при нем и остался: сначала мальчиком на побегушках, потом дорос до секретаря. Не знаю, что было бы со мной, если бы я не встретил Теодора. Просто не знаю.

И вот теперь четыре пыльные картины и еще более пыльная папка с рисунками отбросили меня на семь лет назад. На пару секунд я почувствовал себя тем юным, хрупким и ранимым существом, каким был когда-то. Это оказалось очень болезненно, поэтому я постарался быстренько привести себя в порядок: после серии глубоких вдохов и выдохов я смог заставить себя открыть папку. Рисунков было довольно много, некоторые я не помнил – должно быть, и не видел никогда. Да, это я. Очень похож. Надо от них избавиться. Я разжег камин и скормил жадному огню один лист за другим. Потом принес картины.

Их я помнил хорошо. Обнаженная натура, а как же. На одной картине я был изображен со спины – боже, неужели у меня и впрямь такая женственная фигура?! Я невольно расправил плечи и напряг мускулы. На другой лицо оставалось в тени, а торс был по бедрам задрапирован тканью. На третьей я был изображен лежа: лицо закрыто согнутой в локте рукой, зато все остальное… Я поморщился. На последней картине я нарисован во весь рост и во всей красе – в образе Ганимеда. Картина не дописана: Ромеро планировал показать пир богов, но полностью закончил только две фигуры – Ганимеда и Зевса, в котором, конечно же, изобразил себя, изрядно приукрасив. Я расставил картины вдоль стен и некоторое время ходил, разглядывая живопись. Да, пожалуй, опознать меня нигде, кроме Ганимеда, невозможно.

Что же мне с ними делать? Продать? Уничтожить? Оставить себе? Подумав, я понял, что вполне могу оставить себе парочку, но ту картину, где так тщательно выписаны все интимные подробности моего тела, следует уничтожить. Я срезал полотно с подрамника, покромсал на клочки и сжег. Воняло довольно противно, так что пришлось открыть окна. Но Ганимед с Зевсом? С ними-то как поступить? Оставлять себе я не хотел, продавать тем более, а сжигать почему-то было жалко. Я долго с печалью всматривался в лицо Зевса: как он теперь живет? Кто ему позирует? Кто согревает постель? Ни капли былых эмоций не вызывало это лицо: только неясные сожаления. О чем? Или о ком? О том бедном юноше с романтическими бреднями в голове, от которого уже почти ничего не осталось? Возможно.

Ужиная, я смотрел новости и не поверил своим глазам, увидев на экране Ромеро. Оказывается, сегодня открылась его персональная выставка. Надо же. Ромеро постарел, хотя копна уже совершенно седых кудрей не поредела, и все так же кокетливо был завязан шарф на шее, но передвигался он явно с трудом, опираясь на старинную трость с львиной головой. И вдруг я понял, что хочу сделать с неоконченным пиром богов!

Все эти годы я потихоньку упражнялся в живописи – Ромеро в свое время хвалил мои работы, говоря, что у меня от рождения правильно поставлена рука и хороший вкус. Я отнес картину в мастерскую, достал растворители и краски. Для начала я обрезал полотно, убрав ту часть, где были наброски фигур богов – остались только Зевс с Ганимедом. Потом я смыл собственное лицо и написал заново, придав Ганимеду совсем уж античную красоту. Добавил ему фиговый листок – будем соблюдать приличия! Зевса я основательно состарил и придал его физиономии выражение жадного нетерпения. Я работал всю ночь и часть следующего дня – после непродолжительного сна. Дольше всего я писал обстановку. Правда, для ускорения процесса я оставил только мраморный стол с остатками пиршества, а все вокруг окутал легкой дымкой. Результатом я остался доволен: Зевс выглядел жалко, а юный Ганимед смотрел на него с легкой насмешкой.