Оставив картину сохнуть, я занялся делами, а ближе к вечеру отправился на выставку Ромеро. Я не надеялся встретить его там, просто хотел посмотреть работы. Их оказалось не так много, и бо́льшую часть я помнил – они были написаны при мне или до меня. Получается, что за прошедшие семь лет Ромеро не создал ничего стоящего? Интересно. И тут я его увидел. Он стоял в соседнем зале в компании нескольких человек и что-то вещал. Я подошел поближе, вглядываясь в его лицо, чтобы добавить в свое живописное творение достоверных черточек. Я не хотел с ним общаться, но пришлось – Ромеро меня заметил. Я тут же развернулся и быстро пошел к выходу, но он поспешил за мной, я слышал стук его трости по паркету.

– Андрей! Подожди! Остановись! – кричал он мне вслед.

Я не хотел останавливаться, но меня догнал один из спутников Ромеро и придержал за рукав:

– Постойте! Вас мэтр зовет!

Мэтр подошел, запыхавшись, и некоторое время просто смотрел на меня. Потом сказал:

– Это ты. Это и правда ты.

– Да.

– Что с тобой стало? Выглядишь прекрасно!

– У меня все хорошо.

– Я рад. А я ведь искал тебя!

– Плохо искал.

– Чего ты хочешь? Чтобы я просил прощения?

– Я ничего не хочу. Это ты ко мне подошел.

– Но зачем-то ты пришел же на мою выставку!

– Посмотреть, чего ты достиг. И вижу, что… Да ты и сам знаешь.

Я повернулся и пошел к выходу. Ромеро больше не звал меня. А я не оглянулся.

Я долго скитался по вечерним улицам, не в силах успокоиться. Сначала шел, потом почти бежал. От чего я пытался убежать? От кого? Может быть, от себя самого – юного, наивного и растоптанного жизнью? А потом собранного Теодором по кусочкам.

Стемнело, пошел дождь, так что никто не замечал моих слез. Я оплакивал Теодора, свою никчемную жизнь… и Ромеро. Выбившись из сил, плюхнулся на первую попавшуюся скамейку. Дождь усилился, но мне было все равно. Не знаю, сколько я просидел в этом сквере, но вдруг свет уличного фонаря загородила какая-то тень и голос свыше произнес:

– Ты решил утопиться в дожде? Оригинально.

Я поднял голову – надо мной возвышался какой-то человек, державший в руках огромный черный зонт – я таких и не видывал.

– Вставай, – сказал он, протянув мне руку.

Я поднялся и только сейчас почувствовал, как замерз.

– Пошли? – спросил он, отпустив мою руку.

– Куда?

– Надо тебя согреть. Пока ты сам не превратился в дождь.

Мы неспешно двинулись, вышли из сквера и свернули в один из переулков.

– Я тут недалеко живу. Вышел погулять.

– Погулять?! В такую непогоду? – Я наконец осознал, что льет как из ведра.

– Понимаешь, какая история: если ты заводишь зонт, его надо обязательно выгуливать в дождь. Иначе он заскучает.

– Заскучает? Зонт?

– Ну да. В солнечную погоду он впадает в спячку, а в дождливую начинает беспокоиться, и лучшее средство – вывести его погулять.

«Странный тип! – подумал я. – Странный, но интересный. И неопасный, это чувствуется…»

– Я кажусь тебе странным? – спросил незнакомец, словно прочитав мои мысли.

– Немного.

– Это потому, что я Иван, – объяснил он.

– Ну вот, теперь все понятно, – невольно рассмеялся я.

– Я рад, что ты понял. Назови свое имя.

– Анджей.

– О! Анджей! Надежда, нежность… жалость… сожаления… еще что-то, надо подумать. Проходи.

Ведя этот странный разговор, мы поднялись на второй этаж старого дома, Иван открыл дверь. Я вошел.

– Мне кажется, тебе следует принять горячий душ. Зонт тоже так думает.

– Хорошо.

Иван выдал мне огромное желтое полотенце и не менее огромный синий халат: он был гораздо выше меня ростом. И крупней. Стоя под горячими струями воды, я хмыкал и качал головой: куда это меня занесло? И чем все это закончится?! Когда я пришел на кухню, где Иван успел накрыть на стол, он сразу же спросил:

– Чай или кофе?

– Чай, пожалуйста. И… если есть… немного коньяка.

– И лимон.

– Да, спасибо.

– Так и знал, что ты выберешь чай.

– Почему?

– Ну, это очевидно.

– А что бы выбрал ты?

– Какао.

– О! Интересно. Неужели еще кто-то пьет какао?

– Я пью.

– А можно мне тоже какао?

Иван хмыкнул и поставил передо мной глиняную кружку с какао и чашку из тонкого фарфора с чаем, где плавал кусочек лимона.

– На здоровье.

Он сел напротив и, прихлебывая какао из своей кружки, внимательно меня разглядывал. А я его. Он был светлым – не то седые, не то белокурые волосы, серо-голубые глаза, белесые брови и ресницы, бледная кожа. Решительно невозможно было понять, сколько Ивану лет: то он казался юнцом, то хорошо сохранившимся стариком.

– Если бы ты был временем дня, то каким? – внезапно спросил он, и я, не успев подумать, ответил:

– Вечер.

Иван кивнул.

– А ты… утро? – догадался я. Он снова кивнул, потом нараспев прочел:

Утро всегда обещает.

После долготерпения дня

Вечер грустит и прощает…

Помолчал и добавил:

Мало чем может помочь

Ночь.

– Так и знал! – воскликнул я. – Ты же поэт, правда?

– Поэт – это Пушкин. Или Мандельштам. Бродский. А я просто погулять вышел.

– С зонтом!

– С зонтом.

Мы оба рассмеялись, и мне неожиданно стало так легко, словно напротив меня сидел Теодор. Или Иоланда.

– Иван, а чем ты занимаешься? – спросил я.

– Живу.

– Это понятно! Но…

– Думаешь, ты понял? А ведь большинство людей вовсе и не живет. Они идут по жизни, словно по неизведанной территории, которую надо завоевать. А жизнь нельзя завоевать. Ее надо пропустить через себя. Раствориться в ней. Знаешь, древние полинезийцы, кажется, говорили, что люди бывают живые, мертвые и плывущие по океану. Вот я из плывущих.

– Все-таки ты поэт. Я-то хотел спросить, чем ты зарабатываешь на жизнь! Если не секрет.

– Ремонтом зонтов.

– Да ладно!

– Правда. Не только зонтов, конечно. Часы, веера, лорнеты. Я могу починить любую старинную вещицу.