– Я уже немного разузнала про ночных мотыльков. Их еще называют совками. Красиво, правда? У ночных мотыльков на крылышках черные кружочки, словно глаза совы. Поэтому они и совки. У самого большого ночного мотылька размах крыльев 30 сантиметров. Он серебристого цвета и называется Агриппина. Тебе нужно будет его достать. То есть ее. Кстати, можешь и свою фирму так назвать. «Агриппина».

– Угу, – бормочет Ирма Ивановна, и Жанка снова повторяет:

– Агриппина.

Дежурный по вокзалу тихо заходит Жанке за спину и почти на ухо шепчет:

– Один с абрикосовым джемом, пожалуйста.

Жанка вздрагивает. И Ирма Ивановна вздрагивает. Ирме Ивановне хорошо все видно и все понятно. Она в таких вещах не ошибается. Она знает мужчин как облупленных. Он с ней заигрывает! Он подбивает клинья к этой абрикосовой… тьфу… к пирожковой принцессе.

– Гривна пятьдесят, – шепчет в ответ Жанка и смущенно, как это бывает только в дамских романах, опускает глаза вниз.

– Я думал, мне бесплатно.

– Бесплатно только последний пирожок.

– Тогда я беру последний.

– Но у меня еще полная коробка. Я не знаю, какой пирожок окажется последним.

Он молчит, но Жанка слышит, как учащенно он дышит. Его дыхание щекочет ей шею.

– Пойдем сегодня в кафе, Жанна?

– Не знаю.

– Ну так решай.

– Я люблю, когда у меня есть много времени, чтобы решать.

– Не раздумывай долго, а то я могу раздумать.

– Если можешь, то раздумывай сразу.

Ирма Ивановна брезгливо сплевывает на старенькую брусчатку мироновского вокзала. Баба Зоряна, которая как раз подметала рядом, бросает на Ирму Ивановну осуждающий взгляд. Фу, думает баба Зоряна, женщине стыдно так харкать.

Какая я счастливая, думает Жанка, прости мне, Боже, простите мне, Виктория Викторовна, простите мне все, но я такая счастливая.

– В восемь буду ждать тебя возле твоего дома, – говорит он.

– Не знаю, приду ли, – отвечает Жанка, а сама блаженно улыбается.

– Ты разобьешь мне сердце, и все поезда по всей Украине остановятся в знак траура.

– А мне-то что? Я не езжу на поездах.

– Со мной будешь ездить.

Жанка мечтательно закрывает глаза и представляет, как они вдвоем едут на поезде, а за окном слепящее приветливое солнце и нескончаемые поля подсолнухов.

– До восьми, – еще немного – и он дотронется губами до ее уха.

Жанка бормочет что-то невразумительное.

– До восьми.

Я такая счастливая, что мне аж страшно, думает Жанка, чем больше счастья, тем больше боишься его потерять. Боже, не забирай его у меня. Ты меня слышишь?

– Ты пойдешь? – Ирма Ивановна стоит над Жанкой, угрожающе сложив руки на груди.

– Куда?

– На свидание.

– На какое свидание, Ирма?

– За дуру меня держишь?

Жанка хочет встать с лавки, но Ирма Ивановна ей не дает.

– Чего ты от меня хочешь, Ирма?

Только сейчас Жанка замечает, каким кроваво-красным цветом накрашены губы у продавщицы мороженого.

– Корова, – выговаривают эти губы с такой ненавистью, которую Жанка до сих пор на себе никогда не испытывала.

– Ирма…

– Корова! Мужика у меня уводишь! Я тебе все ребра пересчитаю. Повыбиваю все оставшиеся зубы.

Жанка прикрывает рот рукой.

– Ты со мной тягаться вздумала, обезьяна конченая! Смотри, а то будет са-тря-сение мозга! Я такая сильная, что тебе и не снилось! – Ирма Ивановна для большего убеждения демонстрирует бицепс на правой руке. – Двадцать раз отжимаюсь от пола и десять раз подтягиваюсь на турнике! Ты меня поняла?!

– Ирма, отступись от меня. Я никого у тебя не увожу. Люди не уводятся.

– Ах ты ж сука! – Ирма Ивановна пинает коробку с Жанкиными пирожками, и та отлетает на полметра. – Что значит не уводятся?! Мужики клюют где легче! Недотрогу из себя корчила, биологию мне два часа впаривала, а сама блядь натуральная!

– Умоляю тебя, Ирма, не кричи, на нас люди оглядываются.

– Пусть! Пусть они видят, какая у нас блядь вокзальная объявилась.

Ирма Ивановна поднимает коробку с пирожками и кидает ею в Жанку.

– Забирай свои вонючие пирожки и урывай отсюда! – кричит Ирма Ивановна. – И чтоб я тебя здесь больше не видела! Явишься – кости попереламываю!

5

Я не хочу ни с кем ни за что бороться, думает Жанка. Я не хочу бороться ради того, о чем мечтаю. Я не хочу, чтобы кому-то становилось хуже из-за осуществления моей мечты.

Жанка сидит на подоконнике у себя дома, на четвертом этаже, в своей комнате.

Смеркается.

Может быть, он уже ждет меня, думает Жанка.

На ней только нижнее белье. Платье – самое лучшее, какое у нее есть, – лежит аккуратно, вместе с вешалкой, на кровати. Черные капроновые колготки. Туфли, украшенные крошечными разноцветными камешками, дешевыми, зато блестящими.

Жанка смотрит то во двор перед домом, то на платье.

Мне не так больно, как я думала. Я не из стекла. Не разобьюсь. И вообще, можно совсем ничего не чувствовать, если захотеть. Можно собой владеть. Нужно собой владеть. Я же все-таки человек.

С улицы веет холодком. Жанка беззвучно повторяет: «Человек все-таки, человек все-таки», – и постепенно, от осознания своей человеческости, ей становится ужасно себя жаль.

Он появляется ровно в восемь. Пунктуальный, думает Жанка. Такой нарядный.

Жанке хорошо его видно. Стоит, облокотясь спиной на детские качели, делает вид, что спокоен, а на самом деле очень встревожен. Беспрерывно оглядывается, нервно застегивает и вновь расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке. Ждет. Боится, что не приду.

Может, я поступаю неправильно, думает Жанка, жадно глотая каждое его движение, каждый жест. Может, иногда нужно думать только о себе. Может, это такое испытание.

Жанка бросается быстро натягивать платье. Подожди, шепчет она, подожди, я сейчас!

Слышно чей-то разговор. Жанка смотрит в окно.

Он стоит, как и раньше, облокотясь о детские качели. Рядом с ним Ирма Ивановна переминается с ноги на ногу.

– Ваня?! – громко говорит Ирма Ивановна. – Что ты здесь делаешь?! Вот так встреча!

– Встреча, – неохотно говорит он, растерянно оглядываясь. – Вот так встреча, Ирма.

– Я вообще-то собиралась на день рождения к одной знакомой, но, помнится, кто-то недавно грозился повести меня в кафе… Если предложение остается в силе, то я са-гласна, ладно, так и быть…