Со стороны Страстной площади долетала музыка походного марша и гремело заглушенное протяжное «ура!». Там выстроились перед отправкой на фронт запасные батальоны. Женщины махали платочками и бросали цветы, а у солдат выражение лиц было на удивление одинаковое — сосредоточенное, отрешенное, словно не принадлежат они уже этому миру.

Вот какая-то барышня в серой шляпке побежала вслед уходящим, повисла на руке высокого поручика, что-то быстро и жарко зашептала на ухо… Он остановился лишь на мгновение, неловко поцеловал ее в висок — и тут же отстранил, снова слился с толпой серых шинелей и вместе с ними зашагал дальше.

Пожилая, просто одетая женщина в платке долго и жадно всматривалась в лица проходящих солдат.

— Сыночек мой… Ванечка… — бормотала она, и слезы текли по морщинистым щекам. — Как же это, Господи…

В лице ее, в широко открытых, будто выцветших глазах застыло такое отчаяние, что было больно смотреть. Саша хотел было уйти поскорее, но, когда проходил мимо нее, женщина смерила его таким взглядом, что лучше бы ему сквозь землю провалиться.

— Ишь, гуляет… Студент! Ему-то на войну не идти, — прошипела она.

Это было грубо и совершенно несправедливо, но Саша почувствовал, как его лицо до самых корней волос заливает жгучая краска стыда, словно эти люди за него идут сражаться и умирать, а он, как трус, прячется за их спинами. Он поднял воротник своей студенческой тужурки и, ссутулившись, быстро зашагал прочь.

А вслед ему звучал военный марш.

Максим вздохнул. На войне он, конечно, не был, но в армии послужить пришлось. Доброй волей не пошел бы, конечно… В памяти его все два года службы остались как некое странное действо — иногда уродливое, иногда комичное, но всегда совершенно нелепое и необъяснимое с точки зрения нормальной человеческой логики.

Казалось ужасно несправедливым, что каждый гражданин, достигший восемнадцати лет и не успевший нажить к этому возрасту букета достойных хронических заболеваний, обречен на два года лишения свободы — ни за что, просто так, за сам факт своего существования. Ведут его, словно пойманного зверя на веревке, а он упирается, и плачет, и норовит сбежать при первой же возможности, а если не удастся — смиряется со своей долей и живет, считая дни до приказа.

А уж как службу несет при этом — лучше не спрашивать. «День да ночь — сутки прочь», и хорошо еще, если себя или других не покалечит по глупости, неумению или из-за той жестокой скуки, которая развивается, когда людей насильно сталкивают в тесном замкнутом пространстве. Такая скученная, подневольная жизнь, не важно даже, где именно — в армии, в больнице, в тюрьме — почему-то никогда не делает человека лучше, а, напротив, вытаскивает самые темные, низменные инстинкты, о которых он и предположить не мог.

Максим почувствовал легкий укол непрошеной зависти к деду. Кажется, студент Саша Сабуров не видел ничего особенно героического в том, чтобы оставить все, что было дорого и привычно, — семью, университет, даже любимую девушку — и пойти на фронт. На смерть, быть может. И это при том, что в Первую мировую у студентов действительно была отсрочка от призыва. Мог бы спокойно оставаться дома, но…

В час тяжкого испытания для моей страны… Эта фраза упорно вертелась у него в мозгу. Дедушка, оказывается, был не только романтиком, но и патриотом — причем в настоящем, истинном значении этого слова. Пожалуй, теперь его в приличном обществе и произнести поостережешься… Про патриотизм кричат только мордастые политики в телевизоре и бритоголовые подростки на улице. И те и другие у нормального человека теплых чувств не вызывают.

А может, и в самом деле правильно, когда человек не мучается проклятыми вопросами, не рефлексирует постоянно, упиваясь невротической псевдосвободой, а просто верит? И жизнь готов отдать за то, что ему по-настоящему дорого и близко? Наверное, и Россия в те годы была отнюдь не райскими кущами, но ведь действительно был патриотический подъем в первые же дни той войны, которую потом в советских учебниках истории назовут «империалистической»! Сразу после подписания манифеста о ее объявлении тысячи людей в Петербурге вышли на площадь перед Зимним дворцом с флагами, портретами царя и надписями «Да здравствуют армия и флот!». И не один Саша Сабуров отправился на фронт добровольцем — сотни его сверстников осаждали воинские присутствия.

Так же как и потом, в сорок первом… Видно, есть в самой глубинной, потаенной части человеческой натуры что-то такое, что заставляет защищать землю, где родился. И не важно, как она называется — республика или империя, кто управляет ею и какой в ней политический строй…

Власть меняется, а страна — остается.

Конец августа выдался жаркий. Лето словно опомнилось и решило вернуться ненадолго, порадовать людей последним предосенним теплом.

Поздним вечером Саша возвращался домой — весь в пыли, загорелый и голодный как волк. Целый день сегодня он провел на полигоне в Граворнове. Его взвод отстрелялся на отлично, поразив почти все мишени, и Саша чувствовал себя победителем. Теперь он настоящий офицер! Даже поручик Вишневский, что поначалу глядел на него пренебрежительно, цедил слова через губу и презрительно называл «фендриком», сегодня, посмотрев в бинокль на пулевые пробоины, удивленно покачал головой и сказал:

— Недурственно, прапорщик… Из вас может выйти толк!