кем конфликт, на чьей стороне и какого рода процессы приходилось запускать. Однако откуда он взял, что нужно вставать на колени, отмечать на себе точки в определённом порядке, носить перекрещенные палки на цепи и аналог их, куда более совершенный, вытачивать дни напролёт? Селение рассредоточилось по белой равнине, никто не ждал, что из неё нечто вырастет, разве только сдвинутся плиты и там, где вчера была гладь, возникнет кряж, а этот странный малый попытается оставить его за собой. Такого бунта здесь ещё не знали, он проведён по экзотическим путям, какие никто не рассматривал, самое близкое, мог бы расколоть некие скрижали с пересказом пары священнодействий, скорее всего, массовых убийств. Но ведь и этого не было сделано, он просто ушёл на окраину ещё более условную, чем их пантеон, и его стали замечать проделывающим одни и те же чуждые здесь всему, почти экспансионические пассы, после чего попытались разобраться и кое-куда по этому пути дошли.

Всегда мечтал просрать свой слёзный аппарат на территории врага, подумал он, швыряя вглубь камень. Минуточку внимания! — сам себе. — Есть ли какая разница, кем этот ход проделан и для чего? Там он, заметьте, как легко я принимаю эту игру во всё более раздуваемых патронов на пути: дворник со споротой бляхой, держиморда, караул, маг, прикованный к постели, крадущийся… и, да, вот всё, что я знаю и что я знать должен.

— У кого там были спички? — издевательским тоном спросил бы сейчас Готлиб.

— Огонь у меня, — непременно уточнила бы Герардина, давая ответ.

— У вас? — тогда изумлённо воскликнул бы он, знавший, что когда-то дело требовало длительной подготовки.

Выбор натуры включал в себя множество условий, таких как маршруты мамонтов, границы охотничьих зон, вероломство созданий, им подобных, из племени на той стороне ущелья; безусловное влияние на женщин, максимальный отказ от промискуитета и, главное, внутренняя решимость сохранить результат. Из волос всех, кто обладал ими и «расставался без сожаления», плелась нить, очень длинная и ежедневно проверяемая на прочность. Из осколка скалы вытёсывались стойки, в них полости, совет племени косился, прислушивался через раз и через два соглашался исключить их из экспедиций, какие тогда наполовину являлись войной и наполовину охотой. Отдельная команда отвечала за пресс, отдельная за штырь, отдельная за сырьё. Лет через пять собрались на обрыве, посмотрели вдаль, где расстилался весь мир. Для них там предполагалось слишком много лишнего, и туда пока не шли. Сегодня они плохо понимали предлагаемую систему, но лучились воодушевлением, всё представлялось почти таким же весёлым, как праздник. Он проверил в последний раз, посмотрел в глаза тем, кто работал с ним вместе. Надел рукавицу из шкуры, тут же снял и ещё раз перебрал пальцами по нити, обвивавшей штырь. Сейчас это был кокон, размером с человеческое тело, лежащий в пазах. Пресс стоял наготове плюс несколько соплеменников, сено и щепа заложены. Он вдел ладонь в петлю, скинул шкуру, поправил мошонку, посмотрел кое на какую девчонку, и она это знала, потом прыгнул; самые сильные охотники навалились на рычаги.

Гавриил с первого раза зажёг огнивом Дёберейнера.

Однажды он забирался в одну или две, или три таких, в отголосках Нерчинского хребта, и еле унёс оттуда ноги. Спасся тогда на вагонетке, в другой раз на ультразвуке, в третий по странной лестнице из костей, в четвёртый перепутав шурф со штреком и едва не сойдя с ума, припоминая, что есть шурф, а что штрек, в пятый его вынесли на поверхность, приняв за мертвеца, в шестой он вылез прямо в логово какого-то дикого тунгусского племени, но тогда он хоть знал, за что рискует. Предмет всегда обладал измеримостью.

Покачивающийся в такт его шагу свет выхватывал из полумрака серые стены, из-под ног — глянец, вычищенный от расколотых сот, сыпавшихся со свода, испещрённый трещинами. Через пару часов впереди проступило свечение, заметное за пределами факела. Галерея кончилась, стены и тромп резко дёрнули в стороны, он ступил в громадный вокзал, концов которого нельзя было различить. Посередине исходило рябью бесконечное пресное озеро, его воды оставались темны.

Когда они шли через степь в Симферополь, понемногу отделившись от прочих пассажиров брошенного вагона, Гавриил задумался, а кто она, собственно говоря, такая, в свете того, что тоже имеет виды.

…только она расслабляется, ложится уже хоть куда-нибудь, хлопая по тлеющему подолу, вытаскивая шары на леске из гортани, каждый приподнимает губы — вроде того, что всё, дела, немыслимая их бездна, улажены, Азовское казачье войско развалено, ковчег Александровского заминирован под Кронштадтом, книги с нужным текстом завезены в Братство святителя Гурия, наконец-то рождён Станислав Пшебышевский, запрещена Англиканская церковь Ирландии…

…приходит домой, кидает шаль с подвязанными по кромке консервными банками на стойку для зонтиков, раздражённо захлопывает дверь, вытягивает ногу и ногу к камину, как приносят пакет, какой-то лорд умер в Америке, она единственная… в конверте полкарты, четверть письма, шифр на восьми игральных костях; холера в Кренгхольме и стачка ткачей, валютный союз Дании и Швеции, патент Лодыгина на лампу накаливания, приходит домой, прислоняется спиной к двери, съезжает, юбка задирается, глаза закрыты, трезвонит телефонный аппарат, связанный напрямую, орёт, что они договаривались, с той стороны вкрадчиво соглашаются, но гнут своё, мир в опасности; инцидент в Канхвадо, Горчакову впервые делают минет, чем берут контроль над министерством, на дебюте «Лебединого озера» Зигфрид клянётся Одетте в вечной любви, а на ухо шепчет мерзости, как он потом над ней надругается и что постановка уже никогда не кончится, она плачет, во дворце Трокадеро на Всемирной выставке русская витрина представляет достижения народного хозяйства…

Он родился в Солькурске и почти сразу показал, что даже мэтры в области детского поведения и умственной элиты вряд ли смогут правильно его понять. Отсюда и развивающаяся с годами тяга к физической изоляции, обуздать умственную он и пытаться бросил. Тревожились за него только родители, а он понимал, что должны тревожиться все, кто не желает плохо жить или умереть неестественной смертью. Классическая гимназия в столице, потом физико-математический факультет университета, потом разочарование в окружающих и необременительные обязанности при кафедре физики, которые он исполнял, пока спал. Убеждения, что кто-то непременно должен убить царя и вообще изменить всё, миновали его с такой же лёгкостью, как и кризис переходного возраста — никаких преимуществ, потерь, выгод, побед или вообще неудобств. Странно, но при всей отчуждённости каким-то образом он завёл семью, родилось двое детей, он обеспечивал их, приносил всё, что требовалось. Не мог похвастаться преданностью византийской православной церкви, римской католической или какой другой, это было бы слишком для созданной им