Вы говорите, что я в рубцах и ссадинах, что у меня рваная рана на лбу и вырван клок волос? Жизнь с пумами даром не дается, друзья! Иногда они царапаются, когда хотят погладить, и даже во сне от них можно получить порядочный шлепок! А теперь расскажите мне, как вы тут поживаете: возделали ли вы ваше поле, подняли ли вы вашу пашню, выдавили ли вы вино, хорошие мои? Но прежде чем начнете рассказывать, принесите вино нового урожая, терпкое и пенящееся, и расставьте бокалы, и налейте до краев, и давайте все вместе, с воспоминаниями, рассевшимися у нас на плечах, как птицы, с глазами, горящими от бурных событий, с волосами, всклокоченными нашими мечтами, воскликнем: «Да здравствует пума»! Самая светлая пума из лесов! Чудесная, далекая, вечно меняющаяся и вечно юная «вер-пума»! Дивная невинность жизни…

А теперь принесите побольше вина…

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Отель „Реформа“»] MDC 79–80

О вы, вечера в Венеции! Коричневое серебро и звонкие крики гондольеров, скользящая и ускользающая пастель Канале Гранде и слабый запах цветка лотоса на его ночной глади; о вы, звезды над морем цвета темного вина!

О вы, светлые дни в Париже! Праздничный шум Бульваров, каштаны в цвету, зеленое сердце лета, кафе на улицах, любимый низкий голос Шехерезады, — о ты, туча в красных лучах над дышащим городом!

О вы, бесконечные недели в Антибе! Солнце над утесами, петушиные крики над морем по утрам, перезвон монастырских колоколов из неведомой дали, — о вы, паруса до горизонта!

Я зову вас, я называю ваши имена, потому что подруга ваших игр пума грустит. Я зову вас, я называю всех вас по именам: «Ланкастер», «Фуке» и Жуан-ле-Пен, придите сюда, вы, спасатели с пляжей, вы, коронованные Аполлоны, приди, l'heure des sentiments[45], приди, четырнадцатое июля, когда публика безумствует, празднуя воплощение жизни и красоты во Дворце спорта и на площади Оперы, а нас трясет от смеха, потому что эта картина мечты напоминает нам Попу Геморро… — но ни звука больше: с некоторых пор это мерзкое выражение превратилось в маленькое чудо; и вас зову, завтраки высоко над городом, в «Пренс де Галль», вдали от серого минарета мечети, устремленного в небо; и вас, примерки у Аликс, и вас, оглаживающие руки в мастерской у Скиап, и вас, часы весеннего смеха при покупке шляпок, и вас, болтающих у Сюзанны Тальбо женщин, и тебя, вечер в Лувре перед Никой, мягкими движениями руки приветствующей свою сестру, и тебя, ночь во «Всем Париже», когда пума играла на скрипке, — Сен-Тропез, Вильфранш, Арль, Авиньон, «Шато Мадрид», и вас, сотни отловленных и сваренных пумой у «Корнилоффа» раков, и тебя, время, тебя, сентябрь в Париже, постоянного, всегда в коричневом костюме, и тебя, полдень, когда пума укладывала чемоданы в одних трусиках, бюстгальтере и с только что подаренным огромным рубиновым браслетом на запястье, я призываю вас, потому что подруга ваших игр, душа ваша, пума грустит! Придите, раскиньте перед ней бархат ваших воспоминаний, как ковер, вытканный из тысяч часов веселья, молодости и парящего счастья, придите и спойте ей великую песню жизни, которая доносится до нас вновь и вновь, придите и убедите ее, что всего было много, и, смеясь, радуйтесь вашему возвращению, вашей новой встрече, и что же… разве вы не слышите в ответ знакомые серебристые звуки? Разве это не прежний взрыв смеха пумы? Разве в ответ вам не смеется самый прекрасный и самый быстрый рот в мире? Она смеется! Разве не сделалось вдруг светлее везде и всюду?..

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Отель „Реформа“»] MDC 367–368

Неповторимая, вот уже два часа как в Мехико отключили свет, и он, черный, лежит между горами под чужими бледными звездами, и только маленькая свечка горит на моем письменном столе, в ее свете видны лишь моя рука и лист бумаги, а вообще-то в комнате темно, и любовь, подобно большой ночной бабочке, порхает по ней, изредка касаясь крылышками моего лба…

Самая кроткая, корни которой обнимают мое сердце, будто нежные руки; самая скрытная, укладывавшая мои чемоданы с редкостной заботливостью, но так и не поцеловавшая меня; самая откровенная, говорившая такое, во что я не мог поверить, хотя с глаз моих пелена неведения спала давным-давно; самый смелый, самый быстрый ирландский сеттер, желто-коричневой стрелой несущийся по летним полям; небесная пума, идущая по следу, вся сияющая и блестящая, — откуда вдруг в моих глазах появилось столько солнца, ведь горит одна-единственная маленькая свечка? Но не от нее одной исходит здесь свет, и разве не излучает свет и не сверкает все единственное и неповторимое, потому что оно единственное в своем роде, ответь, неповторимая?

Скажи мне, самый отважный из игроков, почему мы настолько уверены друг в друге, что беззаботно отбрасываем один другого так далеко, в самые чуждые нам и смертельно опасные места? Ничего не боимся, что ли? Нет, мы не были бы мужественными людьми, не будь нам присущ страх; но ведь мы отбрасываем от себя столь же далеко и мужество, и страх, мы совершенно теряем уверенность в себе и каким-то невероятным, сказочным образом бесконечно в себе уверены; и в то время как откуда-то снизу доносится частый стук копий и поединки в самом разгаре, здесь, наверху, наши сердца давно взмахнули крыльями и отлетели прочь, как пестрые кукушки…

Самая любимая моя, в какой пустыне для нас не вырастут розы? И в какой пустыне мы не находили источников? Ах, из маленького радиоприемника, стоящего в темноте, как раз сейчас зазвучала серенада «Санрайз» — встань, поднимись, трепетная, перелетная, самая фантастическая птица Феникс, которую мне когда-либо довелось встретить, поднимись, позволь нам обоим восстать из пепла, мир молод, и он ждет нас, и только тот останется неуязвимым, кто отдастся ему всецело, а осторожные погибнут; встань, стол уже ждет нас, все готово для быстрой, торопливой трапезы перед отъездом: вот мучнистый хлеб свежей выпечки, вот масло, вот крошащийся мягкий козий сыр и темное вино, приди ко мне, давай поедим и выпьем, и останемся голодными, и будем беззаботными — нас никогда больше не будет…

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Отель „Беверли-Хиллз“ и бунгало»] MDC 062–063

Милая моя и любимая, это было замечательно, что ты сегодня утром приехала в аэропорт[46], — и что потом ты помыла мне голову!

Прости за то, что после я попросил тебя немножко поспать со мной; это все проделки Альфреда. Но ты права: он достаточно долго спал один, чтобы научиться этому; к тому же мальчуган в таком возрасте, когда он успел уже переболеть корью! А то, что я сегодня вечером предпочел бы остаться с тобой наедине, чем организовывать что-то для целой компании, — это, я уверен, понять можно. Мы тебе вот что предлагаем! Лучше мы с Альфредом напишем тебе письмо; тогда ты будешь здесь, с нами, и одновременно сможешь встретиться со своими друзьями.