Владимир долго сидел у штабного блиндажа. Ждал, думал, его вызовут и откажут в переводе. Как ни странно, его рапорт начальник подписал молча, не задав ни единого вопроса. Он просто посмотрел внимательно в глаза Арефьеву и подписал бумагу. Наверное, он понял, что этому лейтенанту лучше быть на фронте, здесь он не сможет. Когда Арефьев выходил из кабинета начальника, навстречу попался знакомый офицер связи особого отдела.

— Привет, лейтенант, держи ориентировку.

— Благодарю, не пригодится, получил назначение на фронт, — улыбаясь, ответил Владимир.

В тот момент он даже и предположить не мог, что протянутая ему бумага была ориентировкой по розыску трех особо опасных преступников — одного по кличке Вангол и двух с ним неизвестных. На листе бумаги он увидел бы сильно искаженное некачественной печатью фото Вангола и рисованные портреты двоих мужчин, даже отдаленно не напоминающих ни его, ни Макушева. Но он с улыбкой отклонил протянутую ему бумагу и остался в счастливом неведении.

К вечеру Арефьев был уже зачислен в одну из пехотных рот командиром взвода и убыл в расположение части. Какова же была радость Арефьева, когда доклад о прибытии у него выслушивал не кто иной, как капитан Макушев, недавно назначенный командиром роты полка, формировавшегося из бывших заключенных. Они дружески обнялись.

Макушев остался с людьми из эшелона еще во Владимире, где шло формирование полка, там после беседы с замполитом полка майором Безруковым и был зачислен в этот полк командиром роты. На подготовку и обучение людей ушло две недели, таков был приказ. Но и этот приказ был нарушен самим командованием — через десять дней они были брошены на защиту Москвы в район Волоколамска. Другого резерва не было, и затыкать образовавшуюся дыру пришлось их недоукомплектованному ни людьми, ни оружием полку. По разведданным, немцы были уже в двадцати километрах от реки Рузы, единственного естественного препятствия в этих местах. Как сообщала разведка, немцы двигались моторизованными колоннами исключительно по дорогам. Пешим строем, выгрузившись на каком-то полустанке, полк выходил на рубеж обороны, занимая позиции по восточному берегу Рузы. Никаких оборонительных сооружений, кроме местами плохонького, промытого ручьями эскарпа, подготовлено не было.

— И на том спасибо, — стоя на берегу, медленно проговорил комполка подполковник Зарубин.

Собрав командиров батальонов и рот, он распределил прямо на местности участки обороны каждого подразделения. Двое суток шли фортификационные работы, роты закапывались в землю. Макушев и Арефьев никогда не руководили такими работами, они понятия не имели, как нужно это делать. Среди командиров взводов и отделений было несколько фронтовиков, вернувшихся в строй после ранений. Вот они и руководили этими работами. Блиндаж штаба батальона еще не был готов, когда на том берегу реки появились немцы.

Они подходили к реке по дороге, мост на реке был давно взорван неизвестно кем, возможно, немецкими диверсантами, а может, нашими, поэтому им предстояло форсирование Рузы. Река еще не покрылась льдом, виднелись только забереги. Вода темной полоской рябила посредине, деля землю на нашу и уже не нашу. Немцы не стреляли. В некоторых местах, спустившись к реке, они выходили из машин и громко разговаривали, показывая на наш берег. Голоса были хорошо слышны, и было понятно, что они обсуждают. Потом подъехала автомашина с громкоговорителем, и из него полилась песня Руслановой «Валенки», пластинка была сильно заезжена, потому голос Руслановой похрипывал, но этого никто не замечал. После песни немецкий диктор, коверкая русские слова, предложил русским солдатам и офицерам сдаться, сложить оружие и разойтись по домам, где их ждут жены и дети. Коммунистов, комиссаров и евреев обезоружить и сдать немецким войскам за вознаграждение. Скулы сводило от желания заткнуть эту пасть, но приказа стрелять не было. Поговорив несколько часов, передатчик уехал и на следующий день работал на позициях соседей. Те долго не терпели, Русланову послушали и жахнули из сорокапятки точно в грузовик. Отговорился, жаль, «Валенки» больше не послушать…

Позиции ночью замело свежим снежком и тем самым замаскировало. Немцам даже с воздуха — низкая облачность спасала — трудно было понять систему оборонительных сооружений, тем более что их практически не было. Комполка Зарубин не понимал, как держать оборону без артиллерии, без тылов, без… без… без… На этот вопрос ему ответил комдив Панфилов, заглянувший по-соседски на чашку чаю.

— Делайте вылазки, бейте его из засад на дорогах, он по лесу не ходок, чего его ждать, пока попрет. Создавайте боевые группы — и за реку, он совсем обнаглел, против нас на десять — двенадцать километров немцев практически нет. Только по дорогам и деревням. Дороги минировать и засады, а деревни жечь надо. Лишать их теплого крова. Жалко деревни, но надо! Немец без теплых подштанников в окопах сидеть не сможет. Подумай, подполковник.

При этой встрече присутствовал Макушев, он как раз находился в штабе. Ему понравилось то, о чем говорил Панфилов, и сразу захотелось создать боевую группу в своей роте.

— Действуй, капитан! — одобрил его комполка.

Через два дня Макушев лично повел группу на боевое задание. В нее вошли отобранные из числа добровольцев солдаты, сорок один человек. Для этой группы тыловики где-то добыли белые маскхалаты и лыжи. В ночь они ушли. В десяти километрах, в деревне Выселки, были немцы. Напасть и уничтожить врага и боевую технику — такую ставил задачу комполка Зарубин капитану Макушеву. Ночью подошли к деревне, заложили мины на выезде, сняли тихо часовых, дремавших около машин, и пошли по хатам. Более ста гитлеровцев было уничтожено в том бою, сожгли несколько автомашин, назад ехали на немецком грузовике. Немецкий офицер, захваченный в плен, спал непробудно в кузове под ногами. Он проснулся и пришел в себя только в наших траншеях. Накануне он праздновал свой день рождения и пил русскую водку — самогон. Ему было плохо, и он никак не мог понять, что он в плену. Когда понял, ему стало еще хуже. На допросе он вел себя с достоинством, отказавшись отвечать на вопросы. Когда его вывели на бруствер и за его спиной клацнули затворы винтовок, он повернулся и закричал:

— Хайль Гитлер!

«Вот сука, на испуг его не возьмешь», — подумал тогда Макушев и дал команду конвоировать немца в штаб дивизии.

— Там спецы из тебя дух-то выбьют, запоешь, гад.

Деревню Макушев жечь не стал. В каждой хате были люди — старики, женщины, дети. Что с ними станет, если жечь? Зима на дворе. В штабе об этом не спросили, а за смелую вылазку похвалили. Сам Рокоссовский пожал ему руку, наградное представление, сказал, подпишет. Перед этим он подписал расстрельный приказ по дивизии. Двое самострелов были расстреляны перед строем. Это видел и пленный немец, он цокнул языком и сказал что-то по-немецки. Рядом был переводчик, и Макушев спросил его о том, что сказал пленный обер-лейтенант.

— Он сказал: «Все напрасно, перед смертью не надышишься».

— Это он про себя?

— Нет, думаю, это он про нас.

— Ни хрена. Это он ошибается…