— А как же вы, товарищ командир?

— За меня не думай, солдат, я им живым не дамся, главное — знамя, вынеси его, не дай надругаться гадам.

— Сделаю, товарищ подполковник.

— Ну вот и ладно, тогда я спокоен, верю тебе, Волохов. Вот еще, документы мои и письмо жене, выживешь, передай. Иди, немцы уже рядом.

Немецкие автоматчики, группами двигаясь за танками, добивали раненых и сгоняли в группу живых: оглушенных, контуженых, потерявших оружие, неспособных сопротивляться. Волохов дополз до лежавшего невдалеке на краю воронки капитана и, расстегнув его бушлат, забрал знамя. Он обернулся, чтобы дать знать об этом подполковнику, и увидел, как тот, кивнув ему, улыбнулся и выстрелил себе в висок из пистолета. Волохов пополз от дороги, сзади полз еще кто-то. Волохову некогда было выяснять, кто это, ясно — свой. Только выбравшись с открытого места, он остановился и дождался «попутчика». Это был Махоньков.

— А где Карев? — спросил его Волохов.

— Убит, — ответил солдат и отвернулся.

— Ты как?

— Цел.

— Тогда пошли, пока нас не заметили.

— Сколько ж мы от них бегать-то будем, а, командир?

— Пока не набегаемся.

— Или не отбегаемся. Бона, сколько уже отбегались.

— Ты чего предлагаешь?

— Да ничего я не предлагаю, надоело просто.

— Терпежа наберись, побегают и они от нас.

— Когда это будет?

— Махоньков, поверь, будет. И хватит болтать, накось, ты помоложе, знамя полка понесешь.

— Дак нет полка-то, весь вышел, товарищ командир, — горько сказал Махоньков, бережно принимая полотнище.

— Знамя вынесем — честь полка сохраним.

— Дак и не оставим же, — надежно засовывая его за пазуху, как выдохнул Махоньков и, быстро схватив винтовку, почти не целясь выстрелил.

С гортанным криком совсем рядом упал раненый немецкий солдат, пуля, вероятно, попала ему в легкое, он смотрел на них и пытался встать. Протягивая к ним руку, он что-то говорил сквозь пузырящуюся изо рта кровь.

— Бежим! — крикнул Волохов, и они побежали перелесками, не обращая внимания на выстрелы вслед.

И в этот раз им удалось уйти. Уже под Можайском они вышли на заградотряд, который останавливал отступавшие части и формировал из них подразделения в войсковую группу под командованием генерала Рокоссовского. Они вышли с оружием, документами и знаменем полка. Вопросов у офицера особого отдела к ним не возникло. Через несколько часов они были зачислены в группу истребителей танков и направлены в район Волоколамска для переподготовки и получения оружия.

* * *

— Сегодня какое число, месяц, год?

— Двадцатое октября одна тысяча девятьсот сорок первого года.

— Так, значит, вы не знали, что с двадцать второго июня этого одна тысяча девятьсот сорок первого года идет война с фашистской Германией?

Иронично улыбаясь, обнажая при этом покрытые желтым табачным налетом зубы, оперуполномоченный ОГПУ Власенков второй или третий раз произнес один и тот же вопрос. При этом он выпустил в лицо Пучинскому струю едкого дыма.

— Нет, не знали и не могли знать, в отчете все ясно написано, по нашему маршруту нет ни одного населенного пункта, у нас не было никакой связи. Мы вернулись согласно плану экспедиции…

— Вы опоздали на семь дней, а по законам военного времени это преступление! — зловеще улыбаясь, произнес тихо Власенков.

Пучинского прошиб пот. Его лицо дернула судорога, пальцы рук вдруг онемели. Он хотел что-то сказать, но Власенков вновь прервал его:

— Не все вы нам рассказали, не все, и в отчете своем тоже наврали, профессор!

— Я?! Как вы можете!

— Заткнись, профессор, мы все можем! — прошипел на него Власенков. — Если через полчаса я не увижу вот на этом листе бумаги подробное описание места, где находится золото, уворованное белогвардейцами у советской власти в годы Гражданской войны, ты, профессор, поедешь мыть золотой песок на Колыму!

Пучинский ошарашенно смотрел на гэпэушника, он действительно потерял дар речи. В мозгу стучал один вопрос: откуда его предположения стали известны здесь? Ведь об этом никто не знал кроме Нины, ну, еще он рассказал о своих предположениях в деканате… но это было в общих чертах, спонтанно… Идиот!

Пучинский схватился за голову руками:

— Идиот!

— Что ты сказал, сволочь? — привстал Власенков, его лицо посерело, глаза сузились до тонких щелей…

— Прошу простить, это я о себе, гражданин начальник, — пролепетал Пучинский.

Власенков вернул свое упитанное тело в кресло.

— Вот бумага, пиши, профессор, пиши, пока я добрый. На идиота ты не похож, понять должен, если это ты в своем отчете не указал, значит — укрывательство, то бишь пособничество врагам народа, а за это, сам знаешь, что полагается. А так сам доложил…

— Так я и хотел сообщить об этом, — пролепетал растерянно Пучинский.

— Вот и хорошо, вот и пишите, уважаемый, — сменил интонации Власенков, он вдруг стал добрым.

Его сочувственный взгляд обволакивал Пучинского, он встал и придвинул профессору бумагу и подал в дрожащую руку ручку. Пучинский несколько раз макнул перо в чернильницу и стал писать. Он не знал, что в соседнем кабинете, точно так же после допроса, обо всем писала Мыскова. Только потому, что их показания принципиально ни в чем не отличались, они встретились вечером дома.

Мыскова с заплаканными глазами и Пучинский с дергающейся от нервного тика щекой долго молча сидели не раздеваясь на кухне.

— Ниночка, прости меня, я идиот, рассказал обо всем на кафедре, кто-то донес, прости, родная.

Мыскова прижалась к Семену Моисеевичу, зарылась руками в его курчавую шевелюру.

— Семен, ты ни в чем не виноват, это время такое. Как бы упредить Вангола об опасности, они будут его искать.

— Не знаю, это невозможно… хорошо хоть Володька успел уехать, разве найдут они его… А и найдут, что он им скажет… только мои предположения… Господи, как ты была права, Нина…

Владимир, о котором так беспокоились Мыскова и Пучинский, ничего не знавший о происходящих в Иркутске событиях, спокойно ехал в жарко натопленной теплушке с такими же, как он, новобранцами. Он пришел в военкомат на следующий день по возвращении из экспедиции, и его сразу взяли. Знание картографии, почти законченное высшее образование — это решило его военную судьбу. «В артиллерийское училище», — размашисто написал на его деле начальник. Два часа на сборы. Эшелон уже стоял на станции. Куда повезут, не знал никто, куда-то под Москву, и ладно… Сопровождающий их сержант, чуть старше, чем они, по возрасту, держался с ними строго официально. Никто не видел, чтобы он улыбнулся. Может, потому, что недоставало у него переднего зуба… Военное обмундирование им еще не выдали, и только налысо обритые и потому сверкающие белизной головы — единственное, что их объединяло и одновременно отличало от вокзального люда, непонятно куда едущего и вообще откуда-то вдруг взявшегося, шатающегося разномастными толпами даже на небольших, раньше всегда безлюдных станциях Транссибирской железной дороги…