И вот – какая-то неизвестно кто, и Презик трётся у её ног.

– Чего тебе? – Денис откровенно зевнул, и «чего» у него превратилось в «хээээхоооо?»

– Володька помирает… – Девчонка переступила ногами и хлюпнула носом.

– Какой Во… как помирает?! – Денис задержал зевок. – Ты что плетёшь?!

– Очень просто. Лежит и помирает. Простыл очень. А бабка его пьёт опять. Я слышала, он стонет. Ну и я к тебе побежала… – Глаза девчонки построжали. – Он про тебя много рассказывал. Ты поможешь?

– Жди, – сказал Денис и бросился обратно в дом.

Сразу за порогом он остановился.

По крыше шумел дождь. Мотало за окнами мокрые ветки.

В трёх километрах отсюда в грязной хибаре умирал девятилетний мальчик. Может быть, великий певец. Может быть… или просто девятилетний мальчик?

Не было разницы.

Денис тряхнул головой, метнулся в пустые, молчаливые комнаты.

Линия молчала. Опять оборвало провода. Денис бросил трубку на аппарат. Может быть, бежать в отряд? Нет, терять время…

Он выскочил наружу с сумкой на плече и ботинками в руках. Девчонка ждала – прямо под ливнем.

– Слушай. – Денис чуть нагнулся к ней. – Беги в отряд. В пионерский. Ты знаешь? – Кивок. – Расскажи там то же, что мне. А я прямиком к Володьке… – Он судорожно умолк, вспоминая адрес, который как-то говорил ему мальчонка… он говорил, а Денис – не зашёл ни разу… есть! – Поняла?

– Поняла, – послушный кивок.

– Беги. Презик, с ней!

Девчонка и пёс растаяли в хлюпающей, шелестящей темноте.

Денис соскочил с крыльца в тёплую грязь. Метнулись перед глазами огни управления – вдали. Остро захотелось побежать туда – к взрослым людям. К отцу. Почему он один?

Вдох. Выдох.

Бегом…

…По дороге он не упал ни разу, но заляпался грязью по самый пояс. Неизвестно, за кого приняла его старуха, когда мальчишка вломился – иначе не скажешь – в единственную комнатку, освещённую лампочкой на голом шнуре. Во всяком случае, от стола, на котором стояли несколько бутылок и стакан, она не отсела и по мальчишке скользнула равнодушным взглядом. Денис бросил ботинки на пол. В комнатке воняло грязью и сыростью, на стенах кое-где разливалась радужными пятнами бугристая плесень. Из полутьмы по углам топорщилась какая-то мебель. «Какая же я скотина, – вдруг отчётливо подумал Денис. – Развлекался с ним, слушал, как он поёт, снисходительно таскал его, где мог, вроде бы беспокоился, если он долго не показывался. А посмотреть – где он живёт, как?! – даже не сунулся… А ведь он называл мне адрес. Называл, и я его запомнил».

…Денис не сразу увидел Володьку. А когда увидел и подошёл ближе – то испугался.

Володька лежал под тонким одеялом на большущей грязной кровати. В правой руке мальчик стискивал очки подполковника Бородина – как последнюю надежду… которая, должно быть, уже не помогала. Он смотрел на Дениса, и сперва тот обрадовался, что Володька в сознании… но уже через секунду понял: нет. Большие блестящие глаза не видели ни Дениса, ни комнаты. Они видели что-то ужасное и неотвратимое – так явственно видели это за спиной Дениса, что тот оглянулся в угол, в самый чёрный и самый грязный… и почувствовал, как по всему телу зашевелились волоски.

Володька не галлюцинировал.

Нет.

«ОНА здесь», – потерянно подумал Денис.

Эта мысль не имела никакого отношения к суеверию, над которыми Денис – пионер – посмеялся бы и сейчас. То, что видел Володька, было таким же невидимым… и реальным, как пожиравшая его болезнь.

В углу тесной хибарки стояла Смерть.

Заставив себя отвернуться от угла, Денис присел на кровать. От Володьки несло жаром и, когда Денис первым делом приложил датчик к подмышке мальчика – приподняв вялую огненную руку, похожую на наполненный густой горячей жижей тонкий шланг, – то ужаснулся. У Володьки был почти сорок один градус. Губы мальчика покрывала белая корка, на щеках резко алели треугольные пятна. Володька дышал страшно – как будто выходил воздух из разорванного и грубо сжатого бумажного мешка.

Володька пошевелил губами. Денис наклонился ближе, прошептал:

– Ты что?

– …гони… – выдохнул мальчик. – Про… гони… не хочу… с ней… с… тра… шна…я… Де…нис…

– Я тут, тут! – почти выкрикнул Денис и осекся, сообразив: нет, Володька не видит его… здесь. А видит ещё где-то. И просит помочь. Спасти. Защитить.

Денис опять оглянулся в угол. И готов был поклясться, что увидел. То, что он увидел, было так ужасно, что мальчишка едва не рванул опрометью из этого склепа. А главное он понял: ОНА может забрать и его. Походя прихватить. ОНА пришла за добычей – и не намерена от неё отказываться. Ей не привыкать забирать непоживших, не так уж давно она обожралась их жизнями – и сохранила жуткую силу, набранную в те холодные снежные годы отчаянья и беспросветности…

…Но отступить он не мог. И не хотел – отступать.

– Посмотрим, курва, – тихо проронил Денис. – Не нажралась? Так вот: пацана ты не тронешь. Он будет жить. Я так сказал. Мы так сказали. С нами тебе не сладить, жадная стервь…

На миг он прикрыл глаза и представил себе серебряные жерла фанфар. Из них лилось солнце, пополам с торжественным звоном.

«Отчич и дедич, ещё не так давно кончился ваш день, и вы по-прежнему тут, я знаю, – подумал мальчик отчаянно и истово. – Так помогите мне, вашему наследнику. Помогите мне справиться со Старухой, пришедшей не за своим!»[15]

Денис открыл сумку. В ней, как патроны в обойме, сверкнули длинные тела шприцев. Тут, где среди грязи и дикости жили не помнящие себя, но – люди, всё-таки люди – это ещё было нужно.

Молча и ловко Денис сделал Володьке сразу три укола – прокаин, витаминный комплекс, витол. В Империи давно уже не приветствовалось медикаментозное лечение, а медикаментозная терапия и вовсе была под запретом уже много лет. Но мощные препараты для экстренных случаев продолжали выпускаться. Швырнув опустошённые шприцы на пол, Денис поставил сумку на стул, а сам пересел на кровать. Взял в свои руки ладонь Володьки (тот закрыл глаза и дышал ровнее). И всей силой, какая была заложена в нём природой, верой, воспитанием, пожелал одного: пусть мальчик будет жив! Если нужен для этого кусок его, Денисовой, жизни – пусть! Пусть она поделится пополам! Ему хватит! Лучше прожить половину положенного, зная, что жив и Володька, – чем жить вдвое дольше и знать, что не отдал всего, что мог и должен был отдать.