Сестры, вытершись и закутавшись в мокрые полотенца, убежали, а я выдохнула. Намыливать волосы шампунем я смогла уже в одиночестве. Впрочем, дело было не в скромности: меня пугало не то, что меня могут увидеть голой, а то, что в ванной я совершенно беззащитна. Из примет цивилизации – только водонепроницаемый комм на руке, но даже он не спасает от чувства уязвимости. Как будто остаешься один на один со своей сутью. Хотя суть ведь не в теле, а в голове…

– Ну наконец-то. Все ушли? Ты хоть на минуту одна остаешься?

Я вздрогнула и со всего размаху шлепнула коммом по сканеру. Воду перекрыло, и в ванной стало тихо, только в дальней секции капал душ.

Голос был мужской.

– Ты же меня слышишь, да?

Голос был раздраженный.

– Какого черта ты делаешь в женской ванной? – выпалила я и тут же прикусила язык, глянув в сторону двери. Никто же не слышал «черта», правда?

Я схватила полотенце, прижала его к груди и снова огляделась по сторонам. Если сюда и проник парень, то Сора это пропустила.

– Значит, я в женской ванной? Неплохо, неплохо. Жаль, не видно.

Я уставилась на запястье. Звук шел из динамика комма.

– Погоди… Ты кто и почему ты мне звонишь?

– Это ты кто и почему я слушаю все твои не слишком увлекательные приключения последние три часа?

Я накинула на плечи полотенце и, выставив перед собой руку, уставилась на экран:

– Вызов не идет. Нет никакого соединения.

– У меня тоже. Но я тебя все равно слышу.

– Почему?

– Это я у тебя спрашиваю. Давай-ка обрубай этот аудиоспектакль. Мне эти твои шумы сейчас вот совсем ни к чему.

– Не понимаю, что происходит. Ты кто?

– А ты?

Повисла тишина, а меня так и ударила догадка. Похожий голос я уже слышала. Динамики комма чуть искажали тембр, но низкий, грубовато-бархатный тон звучал знакомо. Да еще эта фамильярная манера речи…

– Когда, говоришь, ты получил мой вызов?

– Я ничего не получал. Связь установилась сама собой.

– Когда?

– Говорю же: часа три уже прошло.

Я уставилась на часы в комме. Три часа назад я была у Ланса. Он починил браслет и, вероятно, что-то в нем повредил.

– Что за ерунда…

– Вот и я говорю, – тут же отозвался голос. – Отрубай давай. У меня вот ничего не вышло. Проблема с твоей стороны.

– Погоди. Не понимаю, почему ты сразу ничего не сказал? Зачем все это время слушал?

– А не много ли ты, дорогуша, задаешь вопросов?

– Не много. В самый раз.

– Ну так и заканчивай уже этот свой «самый раз» и начинай думать головой.

– Это я-то должна думать головой?

Я сдернула с себя полотенце и принялась одеваться.

– Это не я сую свой нос куда не следует. Не я подслушиваю, как крыса…

– Я в крысы не записывался. Больше тебе скажу: если ты не вырубишь этот вызов…

– То что? – подхватила я. – Ну, что ты сделаешь? Давай-ка расскажи. Я даже не знаю, кто ты и где находишься. А ты, готова поспорить, не знаешь, кто я.

– Кто ты, я как раз знаю. Тебя зовут Тесса ла’Дор, твою мать – Линна ла’Дор, а отца – Корад ли’Бронах. Я, милочка, за эти три часа умудрился про тебя узнать даже слишком много.

Я замерла.

– Ну и что ты будешь с этими именами делать? – очень тихо, хрипло спросила я.

Руки дрожали. Никто не смел трепать имя моей матери, только не сейчас.

– Моя мать, если ты хочешь знать, двое суток назад умерла от тетры. И отец, кстати, тоже, только много лет назад…

Я выжала волосы, дернув так резко, что от боли сжала зубы. Как надоело самой себе напоминать о том, что стало с моей семьей!

Голос молчал.

– Все? Отключился?

– Слушай, прости, конечно, но…

– Ах, «прости»? – изумилась я, перекидывая влажные волосы через плечо. – «Прости», значит…

– Слушай, шумная ты моя, – голос зазвучал громче. – Я все понимаю и очень тебе сочувствую – или как там правильно говорят? Короче, я тебя не знаю, ты меня не знаешь, и этот сеанс связи мне сейчас правда очень не вовремя. Если ты не знаешь, как его обрубить, то сделай хотя бы одолжение – посиди где-нибудь в тихом уголочке ближайшие полчаса.

В груди у меня так и полыхнуло.

– Посидеть в тихом уголочке? Вот это новость. Что еще я должна для тебя сделать?

– Тишина. Мне нужна только тишина.

– Уменьши звук на комме!

– Я уже уменьшил. Мне нужна полная тишина.

– Ах полная? Ну знаешь…

Я выскочила из ванной в коридор и направилась в сторону комнаты отдыха. Оттуда все еще доносились голоса.

– Вот так тебе нормально?

Я влетела в комнату. На диванчиках расселась компания парней, перед ними на столике лежали карточки настольной игры. Никакого разгульного веселья я не застала: парни замолчали, стоило мне войти, и вид у них был опрятный. Аккуратно разглаженные воротнички, чистые руки, а на столе ни закусок, ни хотя бы воды или соков. Что за тихони? Аж тошно смотреть.

– Ага. Вот что нужно.

В углу, сливаясь со стенами, жалось пианино. Уродливая, с жирными потеками серая краска покрывала его как полиэтиленовая пленка. По углам она облупилась, обнажая другой, черный слой лака – инструмент этот, скорее всего, был еще имперский. В Ционе делали пианино, но они были куда меньше и сбиты из неокрашенных досок. На одном из таких я занималась в центре искусств, когда была помладше – в этом центре большинство музыкальных инструментов и держали. О том, чтобы завести пианино дома, никто и не думал, и чтобы потренироваться, мне приходилось бегать в центр трижды в неделю.

Я откинула крышку и обернулась в поисках табурета:

– А присесть тут есть на что?

Один из парней приподнялся на ноги:

– Уже девять, и…

– И обойдусь. И ничего.

Теперь горело у меня не только в груди. Дрожали пальцы, перед глазами плыло.

Мама умерла, отца я вообще никогда не знала, и вот теперь меня будут мотать по приютам и домам, как зверушку, с коммом будет твориться неведомая чертовщина, и все кто ни попадя будут говорить мне, что делать.

Я согнулась над клавиатурой и взяла первый аккорд. Потом второй, погромче и поагрессивнее. Инструмент звучал простуженно – струны под ударами молоточков дребезжали и скрипели.

Но мне было все равно. Пальцы сами нашли нужные октавы, и мелодия полилась. Мышечная память – вот это что такое. Я не играла уже года три: перестала, потому что за пианино