На вепсах орехового дерева сидели волки, они смотрели на нас и, казалось, рассказывали вместе с нами:

– Ты помнишь ли, как счастье к нам ласкалось? – спрашивал один.

– Вам нужно, чтоб оно мне вспоминалось?[13]– отвечал другой.

И прерывались лишь только для того, чтобы разразиться громким хохотом.

– Вы думаете, что это решит ваши проблемы?

Вопрос попал в самую точку и застал меня врасплох. Я почувствовал, что мне нужно сигарету. Но было накладно тащиться искать их в моем пальто. В любом случае, курение не поможет найти ответ. Психоанализ не обязан удовлетворять потребности, он пытается понять их смысл. Кому как не мне знать это.

– Я ничего не понимаю в том, – ответил я, – что произошло с Ольгой. Это непостижимо. Вначале я поверил в неосознанный неконтролируемый импульс. Но потом была эта ночь с Ребеккой. Она лежала рядом со мной. Хотела заняться любовью. А мне снилось, что я ее душил, точно так же как Ольгу. Когда я проснулся, то увидел, что сжимаю в руках подушку. Я нечасто оказывался в настолько нелепой ситуации. Ребекка ушла в ярости. Не в том дело, она была рядом, а я не задушил ее, как приснилось… Может быть, я не убийца? Но Макс и Шапиро меня обвиняли. Первый был убежден, что я убил Ольгу, чтобы завладеть семью миллионами, второй – что я был соучастником убийства Монтиньяка по той же самой причине. Я не считаю себя виновным ни в чем. В убийстве Монтиньяка я был всего лишь косвенным свидетелем. Макс ждал меня у себя дома. Говорил, что может вытащить меня из этого дерьма. Когда я пришел в его особняк, то в одной из комнат услышал шум ссоры. Он дрался с каким-то типом. Вероятно, таким же аферистом, как и он сам. Войти я не осмелился. Раздались выстрелы, я подумал, что этот тип убит, и сбежал. По дороге, из телефона-автомата позвонил в полицию, выдав себя за соседа. Но когда Шапиро начал меня подозревать, стало ясно, что мне из этого не выпутаться. Что никто не поверит в то, что я понятия не имею об этих деньгах. Однако это правда… Я даже не помню, говорила ли мне Ольга про них. Я знаю полицию и судебные органы: когда они находят мотив, от него уже не откажутся. Решат, что я убил эту женщину, чтобы обворовать ее.

Я повернулся к Злибовику. Меня поразила его бледность. Впервые я заметил, каким он был старым. Дни его, вероятно, были сочтены.

– Как я мог предполагать, что события примут такой оборот? – снова заговорил я. – Теперь уже нет другого выхода, нужно избавиться от тела. Несколько лет назад у меня был пациент, которого я прозвал Ювелиром из-за его профессии. Он был любителем ночных встреч на Пер-Лашез.

Но испытывал из-за этого такое сильное чувство вины, что отдал мне отмычку, которая позволяла ему входить туда в любое время. Так азартный игрок запрещает себе появляться в казино. Отмычка до сих пор со мной, я могу в любой момент покончить с этой историей. Я хотел сделать это вчера, но моя машина не завелась. Странно, не так ли? У вас есть объяснение для этого явления?

У него его не было. У меня было право лишь на его молчание, и тогда мне на ум пришло давнее воспоминание.

– Эта история напомнила мне о голубом жирафе, которого мне купил отец, когда мне было три или четыре года. Такая плюшевая игрушка, которые приносят детям, когда не знают, что подарить. Я никогда ничего не получал от него до этого случая, и вот однажды вечером он пришел с этим жирафом. Я был настолько смущен, что даже не смог его поблагодарить. Мое молчание его ранило, и ужин закончился в ледяной атмосфере. Это был его единственный подарок. Очень странный. Этот жираф внушал мне противоречивые чувства, но ни за что на свете я не избавился бы от него. Его черные пластмассовые глаза – нечто вроде блестящих пуговиц, пришитых на ткань, – вызывали у меня чудовищный страх. Чтобы победить его, я без конца устраивал ему трепку. Бил его, бросал об стены, сворачивал шею. До того самого дня, пока не обнаружил его обезглавленным у себя на кровати. Голова с одной стороны, тело с другой. Разделенные или, скорее, разодранные с явным намерением причинить боль. Солома, вываливавшаяся из его «ран», производила странный эффект. Как если бы он терял кровь. Я почти испытывал удовольствие, видя его в этом состоянии. Однако это сделал не я, уверяю вас. Я заставил этого жирафа помучиться, но не я оторвал ему голову. Я обвинил Бенджамена, приятеля, который приходил ко мне играть. Он отрицал, но я ему не поверил. Мы подрались. Никто не имел права прикасаться к этой игрушке. Понимаете? Нас с трудом разняли, и я был наказан. Мне влетело вдвойне. За то, что ударил Бенджамена и испортил жирафа, которого мне подарил отец. Меня терзало чувство ужасной несправедливости. Однако Бенджамен был ни при чем, я в этом скоро убедился. Тогда кто? Мне так и не удалось это узнать. Я подумал, что отец захотел отомстить мне за то, как я обращался с его подарком. Но было непросто обвинить его. Прошло почти сорок лет, а я так и не знаю, кто это сделал… Что касается жирафа, я не мог видеть его в таком состоянии. Из него без конца сыпалась солома. Настоящее кровотечение. С каждым днем он все больше умирал. Я попытался подремонтировать его, набив соломой и лоскутами, но мне не удалось придать ему правильную форму. Когда я набивал его с одной стороны, он раздувался с другой. Со временем он стал выглядеть уродливо. Напоминал голубого верблюда с двумя или тремя горбами на боку. Голову и туловище мне тоже не удалось соединить как следует. Сначала я решил сшить их, но ткань рвалась, тогда я попытался склеить их лейкопластырем. Получилось еще хуже. Голова болталась, потом и вовсе отрывалась от тела, и солома опять начинала вываливаться. В конце концов мне это надоело. Тогда я в первый раз имел дело с трупом, это казалось мне отвратительным. Я положил его в коробку и закопал в сквере д'Анвер. Никто никогда не узнал об этом, даже моя мать, которая сопровождала меня. Вернувшись в тот квартал несколько лет назад, я не нашел это место. Может, коробка все еще там, но она окончательно потеряна. Вот что произойдет с Ольгой, если мне удастся осуществить свой план. Больше никто не будет ею заниматься… Вы так не думаете?

Если я и не рассчитывал получить ответ на свой вопрос, то еще меньше ожидал услышать ровное посапывание позади себя. Удивленный, я обернулся. Злибовик немного осел в своем кресле и покачивал головой. Я глазам своим не поверил. Я был не единственным психоаналитиком, засыпающим во время сеанса – даже если и был единственным, кто проснулся с трупом на кушетке, – но я никогда не думал, что Злибовик мог поступать так же. Я немного выпрямился, чтобы лучше его разглядеть. Он не двигался. Я и мой жираф прекратили существовать для него. Впрочем, шла уже вторая половина дня, темнело, словно вот-вот опустится ночь, и Злибовик исчезал в сумерках кабинета.

Не думая, что делаю, я поднялся. Было странно очутиться посреди этой комнаты перед спящим психоаналитиком. Это походило на святотатство. В то же время, осмелившись покинуть кушетку, я чувствовал себя здесь хозяином. Я приблизился к Злибовику. Он издал хрюканье и немного съежился, словно догадывался о моем присутствии, но, не желая – или не в силах? – вытерпеть его, искал убежище во сне. Он закутал ноги в плед. Я не заметил этого, когда устраивался на кушетке. Может, он подождал, пока я лягу, чтобы укрыться? С этим одеялом он напоминал больного. Он мог бы быть в халате или пижаме, никакой разницы. «Старый сумасшедший», – говорила Флоранс. Это мнение казалось мне несправедливым, но вышло так, что я его вспомнил при виде Злибовика, развалившегося в кресле, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, откуда вырывалось равномерное легкое похрапывание. Старик, который отдыхал, забыв о приличиях. Старец с морщинистым лицом, побежденный возрастом. Несколько рыжих и седых волос все еще прикрывали его череп, пучки волос, торчавшие у него из ноздрей и ушей, завершали этот трогательный образ. Конечно, годы его были сочтены. Не было ничего проще, чем покончить с ним. Мне надо было только положить руки ему на горло, немного повыше адамова яблока, и резко окать. Его взгляд остановится, кончик языка высунется меж сухих губ, и смерть оставит на его лице такую же безобразную маску, как у Ольги.